Я опустил стакан.

— Ты чего молчишь?

— Так неожиданно все, гражданин следователь. Человек живет и ничего не знает за минуту.

— Не знал, а теперь знает! — Соловьев довольно усмехнулся и стал опять удивительно похож на толстую добрую жабу. — Ловко?! Ты был в незаконных сынах у графа? Говори! Не стесняйся! Был или нет?

— Случалось, гражданин следователь.

— У батьки воевал?

— Неужто нет? Еще как!

— Коммунистов расстреливал?

— Все бывало.

— Порядочек. Сейчас будешь расписываться в этом разрезе!

Я все подписал. Часа в три ночи сделали перерыв. Как раз на том месте, когда я вместе с бандой Махно удрал в Румынию, где батька был позднее убит каким-то евреем, фамилию которого мы оба забыли.

— Тэк-с, тэк-с… Ну что ж дальше?

Но ни он, ни я не знали, что придумать. Между прочим, у меня после ареста начался сильный зуд под мышками и между ног. Это не была чесотка или грибковая инфекция, а просто зуд на нервной почве. Днем все ничего, а ночью ляжешь и тут бы спать, уйти от этого кошмара, но нет — начинается зуд, и я вертелся ночами с боку на бок во власти невеселых дум, вышедших из-под контроля нервов и проклятого зуда. В эту ночь зуда не было, и смертельно захотелось спать. По-настоящему. Досыта. Мы оба начали зевать и клевать носом.

— Гражданин следователь, прочтите что-нибудь из «Правды», — взмолился я, — а то засну. Почитайте. Давно я уже не слышал живого слова.

— Не положено, да ладно уж… А то в таком разрезе захрапим оба!

И Соловьев прочел маленькое сообщение о том, что секретарь Троцкого Нин организовал в Испании банды анархистов, которые мешают действиям Республиканской армии.

— Тэк-с, тэк-с… — зевнул Соловьев. — Ты был в Испании?

— Бывал. Чудесная страна и люди. Испанец, гражданин следователь, особый человек, он…

Но Соловьев внезапно оживился: проворно протянул руку через стол, как будто бы ловил на лету жар-птицу.

— Это он!

— Кто?

— Он!

— Да кто? Ничего не понимаю!

— Не в том разрезе думаешь. Нин! Нин завербовал тебя в анархисты через Пражский студенческий союз и забросил сюда для взрыва Кремля!

У меня мигом прошел сон.

— А-а-а, Нин… Д-д-да, конечно! Вспоминаю что-то в этом роде.

— Ну и гад! Ну и гад! — Соловьев покачал головой. — Как приспособился! Посмотри мне в глаза. Говори в следующем разрезе: граф Скирмунт отец тебе или нет? И все прочее — правда? Да?

— Хе-хе, и еще как! Я и сам удивляюсь: до чего же граф мне отец, — просто удивляюсь, гражданин следователь! А прочее — правда в доску!

— То-то! — удовлетворенно сказал Соловьев. — Чекист умеет найти концы нити. Он держит следствие в руках. Ты знаешь про диалектику? Я выдвигаю тебя на первую страницу «Правды», делаю тебе громкое дело, а ты поможешь мне: начальство любит людей, работающих с напором и с огоньком. Оно в долгу не останется. Ну, понял теперь? Вот тебе и диалектика!

Под утро куча протоколов с разными датами (они доказывали длительность следствия, упорство шпиона и мастерские приемы следователя) была написана и подписана. Сон прошел, мы оба были довольны: получилась складная и красивая история, живой экспромт на тему дня. «Соловьев добьется своего: он вместе со мной попадет в “Правду”, - думал я. — Сделает на мне карьеру».

Вдруг дверь сзади меня растворилась. Соловьев вскочил, вытянулся и щелкнул каблуками:

— Товарищ Народный Комиссар, допрос арестованного шпиона Быстролетова ведет следователь капитан госбезопасности Соловьев.

Ежов подошел к столу. Я изумился: так сильно он поседел и пожелтел за это время. Стал другим человеком.

— Признается?

— У меня все они признаются. Работаю в таком разрезе, товарищ Народный Комиссар!

— Правильно. В пользу скольких держав?

— Четырех, товарищ Народный Комиссар.

Ежов косо посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. Узнал ли он?

— Мало.

И маленький человечек со шрамом на лице — русский Марат, как он любил величать себя, засеменил из комнаты.

Мы сели.

— Сильно сдал Николай Иванович: поседел, пожелтел…

— А ты его знаешь?

Я рассказал о троекратном поцелуе.

— Я недавно в вашей следовательской уборной мельком видел в зеркале себя и сейчас понимаю, что эти месяцы мне дались легче, чем ему, — сказал я.

Соловьев исподлобья взглянул на меня и ничего не ответил. Потом молча докончил оформление дела и нажал кнопку звонка.

А через несколько дней встретил меня плачущим голосом и только одним вопросом:

— Когда тебя расстреляют, гад?

Он долго смачивал под краном лоб и виски и плаксиво повторял:

— Когда тебя расстреляют?

Мы сели.

— Ты у белых был?

— Нет.

— А у Махно?

— Нет.

— Какой подлец! Рассуждая в таком разрезе — обыкновенный подхалим! Представить себе такого даже нельзя… Откуда ты только свалился на мою шею?

Он машинально вынул было из стола мамин архив, потом вдруг вздрогнул, до отказа выдвинул ящик и с силой швырнул туда оба пакета в коробке.

— Скажи, где ты жил за границей?

— Вы же знаете, гражданин следователь, — в Праге. Окончил там первый университет. Второй — в…

— И кто там жил из наших белых?

— Эсеры.

Соловьев долго и мрачно размышлял, то глядя в потолок, то рисуя на листе бумаги кружки и линии. Потом произнес загробным голосом:

— Ты эсер.

— Я? А как же! Точно: эсер.

— Гадина ты, Митюха, вот кто. В этом разрезе просто падло. Тэк-с, тэк-с…

Мы помолчали.

— Кто ты?

— Эсер.

— На суде как будешь говорить в таком разрезе?

— Эсер.

— Точно?

— Как в аптеке! Эсер!

— Это правда?

— Эсер.

— Ну, смотри, как наловчился! Долбит, как дятел! Тэк-с, тэк-с. Чай пить будешь?

— С лимоном, гражданин следователь. И с бутербродами.

— Обыкновенная подлюка. Советского рубля за чай с лимоном не стоишь!

И вот мы сидим и работаем. Вместе. Дружно. Но на этот раз Соловьев пишет вяло — история получается короткая, серенькая, шаблонная: это все он мог бы написать с самого начала, ведь начальство так и указало оформить — как студента. Но чувство прекрасного и яркого, любовь к экзотике и громким именам завлекли беднягу в дебри вдохновенного творчества: он припутал генерала Туркула и анархиста Нина, Испанию и Болгарию, князя и графа… Но безудержные взлеты ввысь оказались ненужными… Составить громкое дело не удалось. Прогреметь на весь Союз тоже. Теперь Соловьев угрюмо скреб пером и записывал мои скучные показания: меня умерший до моего прибытия в Прагу студент, якобы бывший эсером, завербовал в эсеровскую организацию, созданную при Союзе студентов граждан СССР двумя офицерами чехословацкой полиции по фамилии так и так (я назвал их двумя чешскими похабными словами). Оба завербовали меня в чехословацкую разведку, и за тысячу крон в месяц я сообщал им публиковавшиеся в советской и чехословацкой печати цифры планов экспорта и импорта. Это я сделал из злобы на советскую власть за то, что она отобрала у меня в Анапе лучший в городе дом на Пушкинской улице, номер 51 (такого там нет, что легко можно доказать справкой из Анапы). Я сам вербовал своих знакомых в террористическую организацию, а именно в 1936 году передал в Анапе бомбы бывшей графине Елизавете Робертовне де Корваль, которая спилась и умерла на десять лет раньше, и мадам Ассиер, уехавшей с белыми за границу еще в 1918 году при эвакуации Новороссийска (Соловьев хоть тут дал волю своему пристрастию к громким именам). Вот и все. Коротко и куце — не дело, а кот с обрубленным хвостом. Я сам обиделся, но делать было нечего: все — и никаких гвоздей. В этом разрезе я был потом похоронен по третьему разряду. Тэк-с, тэк-с…

Началась скучная жизнь. Изредка меня вызывали днем ради какого-нибудь пустяка. А иногда и без всякой надобности: Соловьев оформлял чужие дела, а я дремал.

Такие вызовы были необходимы нам обоим для стажа, — так дело выглядело серьезнее. К тому же во время допросов следователь получал питание бесплатно, так сказать, за мой счет, и, откровенно говоря, усиленно пользовался этим — всегда заказывал себе кое-что получше отдельным пакетом, очевидно, для семьи.