Август также возобновил для народа игры, которых не было в течение некоторого времени. Так, после битвы при Акциуме он возобновил популярные праздники в честь Lares compitales, духов-хранителей перекрестков, отмененные Цезарем из опасения народных волнений. Но особенный блеск придал он своему правлению празднованием Ludi Saeculares в 17 г. до н.э. Эти старинные очистительные и искупительные церемонии получили новый характер от тех обстоятельств, при которых Август восстановил их действие. Первое место в них занимали уже не подземные боги, а Аполлон Палатинский. Этот праздник являлся выражением тех ожиданий, которые пробуждал новый политический и социальный порядок: carmen saeculare, которое сочинил на этот случай Гораций, прославляет не только богов, но и славное правление Августа и те надежды, которые с ним соединялись.

Гораций

Реформа этого императора основывалась на том верном соображении, что политическая борьба партий, нравственная испорченность жизни больших городов и религиозный индифферентизм образованного класса еще не совсем поглотили здоровые силы римского мира, а лишь до некоторой степени коснулись его поверхности. Стало быть, можно было еще найти здоровое зерно: надобно было выдвинуть те слои, в которых оно было заключено, что и сделал Август. Насколько к этому побуждали его личные религиозные мотивы – это дело второстепенное. Несомненно, масштабом для него была политическая точка зрения. Нельзя отрицать возможности и того, что забота о нравственности и семейном быте, так же как и о национальных интересах, была или по меньшей мере стала для него делом личного вкуса. Его благочестие могло быть во многих случаях более чем условным; он даже не был чужд суеверия и, как многие властители, верил в свою звезду. В то же время ему приписывались многие скептические выражения. Он также принадлежал к поколению, которое выросло в Риме в последние годы республики. Той же причиной объясняется, что его современники не могли слишком скоро обратиться к искренней энергической вере. Для многих из них религия при Августе была делом вынужденной моды. О настроении этого времени мы лучше всего можем узнать из литературы.

Юлий Цезарь

Правление Августа было расцветом римской литературы; для доказательства этого довольно назвать имена Овидия, Горация, Виргилия, Тита Ливия, к которым можно присоединить и многих других поэтов и ученых. Но остановимся только на этих четырех; все они довольно известны, и для нас достаточно отметить вкратце их положение по отношению к религиозному движению того времени. Дальше всего от него стоит Овидий: он не только вполне светский человек, но в своих Amores и Ars amatoria представитель той нравственной испорченности, против которой Август счел нужным употребить свою власть. Нет ничего невероятного, что Овидий был замешан в скандале императорской фамилии как пособник и что это и было тем проступком, который он должен был искупить суровым изгнанием в Томах. Но не только против нравов направлялась его поэзия: фривольная обработка истории богов в "Метаморфозах" была для веры гораздо вреднее, чем страстные нападки Лукреция. Неудивительно, что такой человек как Овидий старался чрезмерной лестью приблизиться к властелину, а позже, в несчастии, не находил в себе ничего, кроме недостойных жалоб. Скорее удивительно было то, что в Fasti поэзия Овидия прославляла древнеотеческую религию. Мы уже дали оценку этого сочинения как источника для познания обрядов римского культа; здесь мы упоминаем о Fasti лишь в доказательство той силы, с которой могучий поток реформаторского движения Августа увлекал за собой даже противников.

Совершенно другим человеком, чем Овидий, был Гораций. Он тоже первоначально был не из благочестивых, а напротив – parcus deorum cultor et infrequens (скучно и редко выполнял требования культа); это был один из эллински образованных римлян последнего времени республики. В лице этого человека для реформ Августа приобретен был величайший поэт. Чувствуется, однако, что он не без некоторого внутреннего принуждения делается панегиристом старинных римских добродетелей, тихого деревенского образа жизни и скромной обстановки. Ум его был не чужд практической жизненной мудрости и рассудительных воззрений, так что он скоро понял пользу произведенной императором реформы нравов. Таким образом, он не без убеждения был поэтом, восхвалявшим как самого императора, так и его идеи, выразителем которых он являлся. Первые оды 3-й книги представляют настоящий трактат о нравственности; сатиры бичуют распущенность нравственных отношений; в эпистолах же он вполне обратился к философии; правда, он не придерживался никакой особенной школы, а из всех систем эклектически заимствовал серьезные правила и предписания житейской мудрости.

Но умственное направление, наиболее пригодное для целей Августа, он нашел в историке Тите Ливии и поэте Виргилии: оба они с горячим удивлением обращались к прошедшему и искренно присоединились к стремлению возобновить древнеримский образ мыслей и древние нравы. Возможно, что и происхождение их не осталось в этом случае без влияния: оба они были родом не из Рима, а первый из Падуи, второй из Мантуи, так что они выросли в таких сферах, где вера менее подвергалась порче, чем в столице; притом по крайней мере один из них, Виргилий, вырос в скромной сельской обстановке. Оба, как историк, так и поэт, твердо верили во всемирно-историческую миссию римского народа. Ливий более историк-писатель, чем историк-исследователь; особенно замечателен он пропагандой античного образа мыслей. В этом отношении достойна внимания его похвала страху перед богами и вера в чудеса; правда, защищая чудеса вообще, он слишком чудесные истории сообщает с оговорками.

Но для истории религии никто из лиц века Августа не сравнится в значении с Виргилием.

Бронзовая таблица с запрещением вакханалии

Вергилий не был чужд образованности своего времени; у него есть явственные следы того, что в течение некоторого времени он даже следовал эпикурейской философии, и его поэтические произведения обнаруживают в обработке материала слишком прилежную ученую работу. Несмотря на то, личные вкусы направляют его к сельской жизни и к народным нравам и обычаям, которые он прославляет в своих творениях.

Свойства Виргилия наиболее полно выразились в Георгиках, где он описывает сельскую жизнь с ее занятиями, земледелием, лесоводством, скотоводством, пчеловодством. Его Буколики состоят из десяти эклог, подражающих Феокриту, с частыми побочными обращениями к настоящему времени. Мы уже видели, какой вид получило в Энеиде поэтическое сказание об Энее. Во всех этих произведениях Виргилия выше всего стоит страх пред богами. С виду он как будто хвалит старинную веру, на деле же в его воззрения входит так много разнообразных, большей частью новых философских мыслей, что невозможно найти у него одного общего мнения о религии. Кроме того, он часто лишь внешним образом соединяет очень разнородный материал: народные предания, которые он, насколько возможно, вставляет в свои изображения, свои личные религиозные взгляды, мифологические рассказы, которые он трактует с удивительным целомудрием, хотя, несмотря на это, ему не везде удается скрыть их соблазнительность. Направление ума Виргилия, в отличие от Гомера, бывшего часто для него образцом, сделало Энеиду совершенно религиозным эпосом. Герой его – pius Aeneas (благочестивый Эней); предмет его поэмы есть, собственно, перенесение sacra из Трои в Лавиний. Это постоянное обращение к первоначальной истории Рима и постоянная забота о священных предметах отчасти отнимают у изображения героя его жизненность и интерес. Что Виргилий своим эпосом хотел не только прославить старинные времена, но преимущественно желал проповедать для настоящего времени, это всего яснее видно из 6-й книги, где он говорит о подземном мире. В этом месте он с особенной силой старается подтвердить веру в будущую жизнь и справедливость, карающую и награждающую: discite justitiam moniti et non contemnere divos (учитесь помнить о правосудии и не презирать богов). Поэтому его можно считать предшественником Данта, и неудивительно, что последний поэтически описывает его как язычника, который нес позади себя факел и хотя сам не мог видеть его света, но освещал им потомство. Однако эта 6-я книга – не единственное основание, на котором христиане часто чтили Виргилия как пророка язычников. В 4-й книге Виргилия, по поводу рождения сына у консула Поллиона, изображается видимое начало золотого века. Краски и черты, которыми пользуется здесь поэт, так живо напоминают пророческие описания, что часто наводили на мысль о большем чем случайное сходство. Однако же в этих стихах нет ничего такого, что бы не соответствовало надеждам язычества на золотой век, которые опять сильно пробудились в правление Августа. Совпадение этих вновь пробудившихся надежд с явлением Христа, конечно, остается поразительным. Поэтому мы смотрим на Виргилия как на представителя того языческого благочестия, которое по своему направлению приближалось к христианству. Таким образом, христианское чувство Средних веков, присоединявшее Виргилия к христианству, не находилось на ложном пути.