В 1838 году Жуковский послал в подарок поэтессе Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858) альбом для стихов, принадлежавший Пушкину и предназначавшийся им для книги своих стихов. Но Пушкин не воспользовался им. После смерти поэта альбом перешел к Жуковскому, который вписал в него посвящение к «Ундине», восемь стихотворений в стиле греческой антологической лирики и комментируемое стихотворение. Оно передает размышления Жуковского у тела Пушкина и представляет собой переложение в стихах следующего отрывка из письма Жуковского к С. Л. Пушкину (отцу А. С. Пушкина) от 15 февраля 1837 года: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: „Что видишь, друг?“ И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина».

По словам Жуковского, записанным его камердинером, «Этот лебедь не выдумка, а правда. Я сам видел в Царском Селе старого лебедя, который всегда был один, никогда не покидал своего уединенного пруда, и когда являлся в обществе молодых лебедей, то они поступали с ним весьма неучтиво. Его называли екатерининским лебедем». Поводом к написанию стихотворения послужила встреча в немецком городе Бадене с великой княгиней Марией Николаевной, которая, как писал Жуковский, была для него «явлением Руси на чужой стороне». Сообщая об этом поэту и критику П. А. Плетневу, он открыл замысел стихотворения: «Посылаю вам новые мои стихи, биографию лебедя, которого я знавал во время оно в Царском Селе… Мне хотелось просто написать картину лебедя в стихах, дабы моя дочка выучила их наизусть; но вышел не простой лебедь; посылаю его вам; может быть, в его стихотворной биографии вы найдете ту же старческую хилость ее автора, какой страдал писанный им лебедь». Стихотворение было воспринято современниками как прощальный поэтический привет престарелого певца.

Пред Чесменской гордо блещущей колонной… – Чесменская колонна была воздвигнута в честь победы над турками в битве (1770) близ портового города Чесма в Эгейском море.

Битва при Кагуле… – Кагул – приток Дуная; русские войска под командованием П. А. Румянцева нанесли поражение туркам (1770), и в Царском Селе был сооружен Кагульский обелиск.

Вольное переложение баллады «Lenore» («Ленора») немецкого поэта Готфрида Августа Бюргера (1747–1794). Жуковский писал о нем: «Бюргер в балладе единственный… В особенности изображает он очень счастливо ужасное, то ужасное, которое принадлежит к ужасу, производимому в нас предметами мрачными, призраками мрачного воображения. Картины свои заимствует он от таинственной природы того света, который не есть идеальный свет, созданный фантазиею древних поэтов, но мрачное владычество суеверия». Сохранилось предание о том, будто Жуковский писал балладу по ночам, с тем чтобы ощутить ужасы и живее изобразить их. Поэт существенно отступил от подлинника: изменил размер (ввел хорей вместо четырехстопного ямба), отнес действие баллады к Руси XVI–XVII веков и приурочил его ко времени Ливонской войны, придал балладе легкий национальный колорит, использовав народно-поэтические выражения (борзый конь, ветер буйный и другие) и русские понятия (рать славян, дружина, терем). Благодаря этому «Людмила» стала первой русской балладой, что, кстати, было отмечено в журнальной публикации («Людмила» появилась с подзаголовком «Русская баллада» и с примечанием: «Подражание Бюргеровой Леноре»). Мрачные и суровые образы Бюргера Жуковский обработал в сентиментально-романтическом духе. Впоследствии Жуковский еще раз перевел балладу («Ленора»), стремясь сохранить верность подлиннику. Русская читающая публика встретила «Людмилу» сочувственно, даже восторженно, приветствуя первый опыт русской баллады. «Это было время, – писал Белинский, – когда „Людмила“ Жуковского доставляла какое-то сладостно-страшное удовольствие, и чем больше ужасала, с тем большею страстью читали ее». По словам критика, общество почувствовало в «Людмиле» «новый дух творчества». Однако в 1816 году баллада подверглась критике в связи с проблемой народности. Видный поэт декабристского круга П. А. Катенин, не удовлетворенный народным элементом у Жуковского, опубликовал на тот же сюжет балладу «Ольга». В защиту Жуковского выступил Н. И. Гнедич, а на стороне Катенина – А. С. Грибоедов. Итоги плодотворной полемики, имевшей важное значение для судеб жанра и всей литературы, подвел А. С. Пушкин в статье «Сочинения и переводы в стихах Павла Катенина» (1833): «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Бюргеровой „Леноры“. Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского, который сделал из нее то же, что Байрон в своем „Манфреде“ сделал из „Фауста“: ослабил дух и формы своего образца. Катенин это чувствовал и вздумал показать нам „Ленору“ в энергической красоте ее первобытного создания; он написал „Ольгу“. Но сия простота и даже грубость выражений, сия сволочь, заменившая воздушную цепь теней, сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей, и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым».