Конь Конь мой сивый, некрасивый, С колтуном заместо гривы, Люблю твою взмыленную подпружку, Парного дыханья зеленую юшку. Храп костлявый, да осклабый, С губой мягче грудей бабы, Забрось на плечо мне, как доброму другу, Чтоб шеи упругой я чуял натугу. Ты, печальный, как потемки, С полосою от постромки, Возьми меня в дружбу, как взял бы вола ты, И будь постояльцем облупленной хаты. Дам воды я непременно, Дам и сахара, и сена, И кус доброй соли, и свежего хлеба, И через окошко пригну тебе неба. Ты не супь камыш-бровину, Ты узнай мою кручину, А темная темень замрет у порога — Со мною на пару упрашивай Бога. Волна Где-то в море она возрастала глубоко — И небесного трона искать себе взмыла. При рожденье своем недоступна для ока, Тем она исполинней, чем ближе могила. Поначалу проходит в молчанье угрюмом, Переломится там, где погибла сестрица, И, зачуяв кончину, клокочет, ярится — И с посмертным о берег ударится шумом. И, шумя, распадается гибельным снегом — И свою вспоминаю тревожную душу: Иль душа моя мчится не этим же бегом? Не ударит еще раз в знакомую сушу? Распогодилось Любо-нелюбо – а все же Нудит меня проясниться Вместе с порою погожей, Радостью золотолицей. Счастью – сиять неохота, Я же зову его – «Это», И обоюдностью счета Нежность моя отогрета. Солнышко на небе ширя, Вязнет в бахромке ресничьей, И ни единому в мире Сердцу – не будет добычей! В травах оно, в косогоре, В туче и в тучи разрыве; Шаг я потешно ускорю, Чтобы шагалось счастливей. В солнце бреду я по горло, Счастье глотаю во вздроге; Щеки мне – гибель отерла, Радостью – пружатся ноги. Рад я и смертным печатям; Чувствую в солнце весеннем: Время каким-то начатьям, Время каким-то везеньям! Верую – шляхом разминным «Это» – надвинулось тихо, И от него не уйти нам, Как не уходим от лиха. Кажется радость неловкой; Млея и обесприютя, Я заблудился кочевкой Между чужих перепутий. Нужно остаться без дому, Жить ни печалью, ни страстью, Чтобы тянуться к такому — Просто ничейному счастью. Хрычевская баллада
Молотилось об землю – да сухое полено: Отчекрыжило ногу старичку до колена. Брел зачем-то куда-то непутевым кочевьем И застыл возле рощи, но спиною к деревьям. И бельмом, но краснявым зазирал старичонка, – Ой, да-дана, да-дана! – как речьится речонка. Извихнулась из глуби водяная девица, Да как брызнула в бельма – аж дедуга кривится. Ей хотелось быть нежной, и хотелось быть лютой, И улыбить улыбкой, и засмучивать смутой! И таращила глазья – изумрудные вспуги, — Обняла его ноги – стосковалась по друге. Целовала щекотно, целовала взажмурку, — Ой, да-дана, да-дана! – деревянную чурку! Хохотал он впокатку над поблазницей падкой, Аж запрыгал по травке, аж пустился присядкой. Аж тряслась бороденка, и подщечья, и губы, Околачивал чурку об жемчужные зубы! «Отчего ж ты целуешь только эту колоду? Али брезгуешь плотью, что мне дадена сроду? Убирайся же к черту – бесовская утроба, Ты, русалочья дохлядь, ручьевая хвороба! Ой, помру я со смеху, а помру – не забуду, Как мою деревяшку искушаешь ко блуду!» Обхватила объятьем, окрутила, как дзыга: «Так иди же со мною, ты, дедуля-дедыга! Я тебя полелею на печи из жемчужин, Подприбойную гальку приготовлю на ужин. Отведу я в хоромы, заживешь ты на славу, А с губы моей выпьешь поцелуев отраву». За бородку тянула, да за торбу бродяжью К переглотчивым водам, что залоснились блажью. Не успел оглянуться – волны хлещут, как плети; Не успел помолиться – перестал быть на свете. Заворочались воды, размешались размешью, Да и сгинула торба с бороденкой и плешью! Лишь чурбак перехожий – деревянная рана — Победительно выплыл – ой, да-дана, да-дана! Мог поплыть себе прямо, мог податься не прямо, От калечья свободный и отмытый от срама! И хорошей дороги заискал он повсюдно, Будто судна отломок, убежавший от судна. Отогрел на припеке – да свою мосолыжку, На своем отраженье затевал перепрыжку. И не мог надивиться своему поособью — И – да-дана, да-дана! – бултыхнулся к загробью. |
