Болеслав Лесьмян Запоздалое признание © Г. Зельдович © Издательство «Водолей» Роза Он пурпурные маки Бросил в дорожной пыли. Сон я – где были знаки — Вспомнить уже не в силе. Были уста – твоими? Моими ли – ладони? Месяц вверху – все зримей, Сад пустой – все бездонней. Дни – тягучей обоза, Ночью – в озере таю… Когда цветешь ты, роза? «Вовсе не зацветаю…» «Вовсе не зацветаю…» Ты ли мне молвишь, роза? Слово жадно хватаю, Дни – тягучей обоза… Глухонемая Есть в деревне у нас эта странная девка — Не умеет сказать, не умеет услышать, А в очах – небеса и лихая запевка. Забрела к нам в село, как безродная пришать. Я не ведал, как звать, – и кому она снится: Из таких из людей, что лишь смерть позовет их; Если б я был той смертью, нашел был в немотах Ту струну, на которой – Господня десница. И казалось – когда б средь веков златоперых Ей во грудь земляным я ударил бы комом, Отголосок в долинах катился бы грёмом, Тормоша лебедей на сонливых озерах! Есть в деревне у нас очень бледная речка. Возле речки столкнулся с рыбачившим дедом И, спросив, как зовется, услышал словечко: «Не зовется никак то, чей путь нам неведом! Называли – Тикуша, порою – Могила; Называли Далекой и кликали Близкой; А поживши, я знаю, что, сколько ни рыскай, Все, что ищешь, дремота давно поглотила!..» И бывают в деревне вечерние зори, Когда мир превращается в сон о сновидце И рождаются в душах багровые мори, Вместе с памятью всех не сумевших явиться. И однажды под вечер глухая-немая — И с душою не больше соловьего тельца, — Словно лира, которой не дали владельца, Шла к бегучей водице, чему-то внимая. И стояла, как будто бы кто-то покликал, И косу, будто бредень, спускала в глубины, И хотела поймать этот сон голубиный, Что ее голоском – под водою курлыкал! И вода для смелячки была как зерцало, И свой образ линялый мечтался – уловом, И надеялась – он, обладающий словом, Нам поведает все, что она не сказала! И тряхнулась она. И своей позолочью Притемненная вечность светла без исходу… Не своя и ничья, между светом и ночью Безымянно глядит в безымянную воду… У моря
Рыбаки, оробев перед бурей грядущей, И понявши все то, что понятно на свете, Вперекор глубине – бездоходные сети Распинают шатром над иссохшею пущей. «Только олух живет недопевком прилива, Богатеет сбогата, нищеет изнища; Ну а мы понимаем, что жизнь двуречива, Мы умеем из неводов – делать жилища! Бесполезен шатер! Но над миром стожалым Его грива развеяна так долгополо, Что тоскливому веку не будет измола!» — Поясняет бахвал молчаливым бахвалам… Отрекшись от себя, отрекшись от былого, Из своей чужедальности в тутошность вчужен Каждый прежний ловец золотого улова, И ныряльщик во тьму, и покрадчик жемчужин! И ничто их не тешит: им видеть не надо Беломлечную чайку, моллюска-багрянку; И раздувшийся парус для них не отрада, И подобно их время улитке-подранку. Проползает оно в распотешном величье, Где прозрачнее тени, ажурнее ветки. А заслыша вопрос, как же звались их предки, — Вместо отзыва щерят колючки уличьи. Но в ночи никому не чинится обиды, Отворится родник, среди дня незнакомый, — И срываются с губ, зацелованных дремой, Жемчуга-шепотки, янтари-полувзрыды. И в такую-то ночь им не будет пощады, И выходят их мучить их души егозьи — И сновидят себя, как подводные гады, Что бывают собой только в собственной грезе. Баллада о заносчивом рыцаре Чуждый спеси, чуждый злобе, Рыцарь спит в дубовом гробе. К дреме вечной и порожней — Он улегся поулежней. А любовница младая Муслит четки, причитая: «Мне гадать не стало мочи, Как ты там проводишь ночи!… Разлучила домовина То, что было двуедино. Эти руки, эти губы Ныне страшны, а не любы! И боюсь тебя позвать я, Шелестнуть подолом платья! Не делю с тобою ложа, На себя я не похожа — И натуживаю тело, Чтоб тебя оно хотело! И живу теперь на свете Я с мечтою – кануть в нети!» Он решил, что в том измена, И глаголет ей из тлена: «Зачервивел я глазами, Но лежу я не во сраме! Принекчемившись к никчемью, Не стыжусь я – что под земью! Все мне стало посторонне, Будто Господу на троне! Я таким предался негам, Что весь мир – моим ночлегом! Здесь ни солнышка, ни сада, Ни любви твоей не надо! Кровь, пресытясь бесшелестий, Не нашептывает мести! Где же большее надменье, Чем у легших под каменья? Спим так тихо, безымянно: Ни искуса, ни обмана. С губ, распяленных бездонно, Не сорвется даже стона! Тут спознался я с соседом — Тленье ест его изъедом. И распаду не переча, Он во смерти – мой предтеча! Об ужасном, спеклокровом Не обмолвился ни словом! И ни возгласом, ни взрыдом Не заискивал обидам! А останкам – хватит силы, Чтоб завыть со дна могилы! Но однажды мы воспрянем — Все мы Господу помянем!» И скончавши эти речи, Замер так же, как предтечи. А любовница младая Удалилась, причитая… |
