Так она стала уборщицей — после нескольких ступеней медитации и просветления, после космических оргазмов… И почему я не миллионер или хотя бы не босс семейного предприятия с традициями?! Производил бы, допустим, ластики, фирма «Бакер и сын»… Я не мог выдавать ей чеки со щедрыми суммами, не мог профинансировать открытие её массажного салона, не мог даже послать её отцу компакт-диск с записями моей группы. И что я за неудачливый такой землянин, который лишь бренчит от случая к случаю на гитаре то тут, то там за сотню и при этом ещё изображает из себя профи! Какими такими качествами обладают другие? Чего недостаёт мне? Интеллекта? Одарённости? Связей? Божьего благословения? Или просто куража? Я полагал, всё дело в последнем. Мне не хватало куража, уж это точно. Поганого куража и чуточку интереса к домам мебели, домам автомобилей, домам одежды, домам на одну семью, может, даже домам больных и домам мёртвых. Я понял: «Тео, у тебя нет честолюбия и интереса ко всем домам, которые ежедневно вырастают из земли во всех уголках мира, и поэтому ты стал плиточником и паркетчиком, чтобы через некоторое время вообще превратиться в самое обыкновенное земноводное».
— Джанис, — сказал я, — ты права. Во мне слишком много огня. Уж слишком много огня! Ты же мне в Банфе поставила задачу думать поземному. Но как это сделать? Что это значит — по-земному?
— Спи, Тео! — сказала она. — Ты снова горишь, как нефтяная скважина.
Я зарылся в подушку, обнял Джанис и заснул.
В то время, как я ещё целый месяц май мучился с моей закупоренной жизненной установкой, с моим дезинтересом к бесконечному множеству домов, которые человек возводил и снова рушил, мне однажды позвонил Чак и сказал:
— Ты должен оказать мне одну услугу.
— Какую? — спросил я.
— Сегодня вечером я собираюсь выйти, но не один.
— Ну да, естественно, но в чём же проблема, а?
— Нет, я не с Арихуа. С американкой.
— Чего?!
— Я условился с чудо-бюстом из «Бер дэнс», ну, барменша, помнишь? Я у неё ночую.
— Чак! Не надо! Ты не должен так поступать с Арихуа. Ты снова устроишь кровавую бойню. А у тебя в подвале и без того хватает трупов!
— Ах, да я и без тебя знаю! Но эта грудь… Просто сил нет! Я ничего не могу с собой поделать…
— Тебе придётся выбирать между Кореей и американским чудо-бюстом.
— Я не могу! Слушай меня внимательно. Если Арихуа когда-нибудь спросит тебя, просто скажешь ей: «Да, мы с Чаком…»
— «…уезжали, — продолжил я за него. — Мы перегоняли из Онтарио машину — настоящий высший класс, „ламборджини" семьдесят восьмого года выпуска, кожа, кондишн, двенадцать цилиндров, и нам пришлось переночевать в мотеле». Чак! В эту галиматью ты и сам бы не поверил! А что я скажу Джанис?
— Ну, так и скажешь: мол, поездка в Онтарио…
— Ты не в своём уме! Не ночевать же мне на улице в картонной коробке!
— Не-е, только не это! Ты переночуешь в мотеле! Тео, я прошу тебя. Пойми же… Только один раз!
— Ах, чтоб тебе! О'кей, О'кей!
Я положил трубку. Мне придётся врать Джанис, а уж этого мне совсем не хотелось, тем более из-за какой-то силиконовой куклы. При одной мысли о грязном мотеле для супружеских измен и о том, что я сам должен совершить что-то вроде измены, мне стало дурно. Как раз в то время, когда у нас с Джанис всё так чудесно складывалось и шло по нарастающей. Я испытывал сильное желание убить моего друга или хотя бы растерзать его на тысячу кусков. Я злился и на самого себя за то, что так легкомысленно согласился оказать поддержку Чаку с его американским проектом «Чудо-бюст».
Нет, подумал я, не поеду я в этот поганый мотель.
— Джанис! — позвал я.
Она пришла, и я рассказал ей о звонке Чака.
— Только прошу тебя! Ни слова не говори Арихуа! — сказал я. — Иначе мне кранты!
— Тео, Чак попросил об одолжении тебя, а не меня. И какое отношение я имею к вашей дурацкой сделке?
— Ты не знаешь Чака. Он ничего не может с собой поделать. Просто уж он такой.
— Ах, бедняга! Его можно только пожалеть!
У нас завязалась дискуссия, которая зашла в тупик — несмотря на две бутылки вина и ночь, которую мы оба не так скоро забудем.
И на следующий день Джанис снова не дала мне себя переубедить. Она успокоила меня своей женской дипломатией:
— Сама я ничего не буду говорить Арихуа, но если она спросит меня об этом деле конкретно, я не смогу молчать. Для этого я к ней слишком хорошо отношусь.
— Мы были в Онтарио, Джанис. Помни об этом, — сказал я, но мысленно уже готовил себя к битве, которая была мне, собственно говоря, не по плечу.
Вечером я говорил с Чаком по телефону и заверил его, что выполню нашу договорённость. И он, дурак, пожелал даже оплатить мой ночлег в мотеле, а я, дурак, даже назвал ему цену.
Мы все сообща заложили мину замедленного действия.
Был июнь, и бомба продолжала себе спокойно тикать.
У дяди Джимми были другие заботы. Он вознамерился подать документы на оформление профессиональной нетрудоспособности. Он сказал, что ему есть что предъявить канадскому правительству, что у него есть чрезвычайно важные основания и что скоро он будет считаться инвалидом, необратимо пострадавшим на поприще капиталистического хозяйства.
— С моим двигательным аппаратом полная труба, ему крышка, — сказал он. — Это профессиональная терминология. По мне сразу видно, что я не симулянт, — они только такой язык и понимают! А ведь подумать только: надо стать калекой, для того чтобы наконец жить по-человечески! Просто оторопь берёт! И ведь я ничего особенного не требую, мне только и нужно, что выпить что - нибудь приличное и иногда съесть котлету!
И больше ничего! А уж бога и бессмертие я и сам могу себе состряпать!
Он вечера напролёт сидел со специальным словарём над своими бумагами и то и дело стучался к нам и цитировал какие-нибудь параграфы, которые даже Джанис не понимала.
Время от времени он ездил к своему домашнему врачу мистеру Лато, который вёл приём в польском квартале и, по словам Джимми, был великим специалистом по сложным случаям; я мог представить себе в картинках, как протекали их беседы.
Однажды ночью, когда мы с Джанис после концерта в «Бер дэнс» спали мёртвым сном, Джимми разбудил нас диким стуком в дверь нашей комнаты.
— Откройте! Полиция! — гремел он. — Там снаружи кто-то скандалит и лается!
И действительно был слышен странный шум, исходивший со стороны ворот, — тупое и монотонное «бум», которое повторялось с регулярной периодичностью, как сигнал SOS: Бум… Бум - Бум…
Кто-то колотил кулаком по запертым воротам, и, если прислушаться, можно было различить ещё и тихий, горестный вой.
Джанис толкнула меня попой в живот, потом нащупала рукой моё лицо и дотянулась до носа:
— Тео, поди посмотри, что там такое!
Бум… Бум… Бум…
Я чихнул, потянулся, встал, набросил на плечи мою зимнюю куртку и пошлёпал к Джимми в боксёрах и босиком.
— Ну наконец-то! — воскликнул он. — Мне нужно подкрепление! На нас напали!
— Спокойно, Коронко, — сказал я. — Уж вряд ли это маньяк-убийца!
Бум… Бум… Бум…
Дядя приплясывал за моей спиной, вооружившись палкой от швабры, и грозил:
— Я им задам! Я покажу этим империалистическим бродягам! Во Вьетнаме я был снайпером!
Когда я распахнул ворота, навстречу мне рухнуло пьяное тело и с грохотом ударилось оземь.
Передо мной лежал мой друг Чак, всё его лицо было перепачкано блевотиной.
Он жалобно хныкал что-то, я смог различить только одно слово:
— О-н-т-а-р-и-о…
Я наклонился к нему и сказал:
— О боже, Чак! Что ты наделал! Вставай, идём! Джимми, давай! Помоги мне! Его надо немедленно под душ!
Мы с трудом подняли его. Он нёс что-то невразумительное.
— Ничего, старик, ничего… — сказал я. — Всё образуется…
Летом карты легли по-новому. После бесконечных переговоров о мире Арихуа дала Чаку последний шанс, а Джанис пообещала мне в будущем держать язык за зубами.
Температура держалась африканская, комары потеряли рассудок, и мой дядя тоже. Он взял у Бэбифейса в долг две тысячи долларов и заказал два билета на самолёт в Европу.
