Миссис Махогани была ничем не выдающейся особой — ни старая, ни молодая, ни умная, ни глупая, ни блондинка, ни брюнетка, спокойная, но отнюдь не самодовольная. После превосходного обеда — день выдался хмурый и ветреный — мы уселись в кружок в уютной гостиной; занавеси были задернуты, и комнату освещал только огонь, пылающий в камине. Когда прошло минут десять, миссис Джейни хриплым шепотом возвестила нам, что медиум впала в транс. Затем миссис Махогани повергла нас в изумление и шок, ибо вдруг начала извиваться в судорогах и громким голосом, совершенно не похожим на тот, что мы слышали раньше, выкрикнула:

«Убийство!»

При этом возгласе по коже у нас побежали мурашки, и мы подались вперед, дабы не упустить ни слова из того, что последует дальше. Тоном, полным отчаяния и ужаса, миссис Махогани заговорила:

«Он убил ее. О, какое горе! Поглядите на него! Остановите его руку! Он пытался спасти ее. Теперь он раскаялся. О, какой ужас! Взгляните на него — он терпел, сколько достало сил, и вот он убил ее! Я вижу, как он подсыпает это в стакан. И никто, никто не мог спасти ее — но тем мучительней оказалось раскаяние. О, какой ужас! Какая жуть!»

Тут миссис Джейни, явно привыкшая к подобным сценам, наклонилась к ней и жадно спросила:

«Кто же это? Назовите нам его имя! Где это произошло?»

«Не знаю, — пробормотала женщина-медиум. — Где-то близко — в доме, в мрачном старом доме, в комнате с занавесями из лилового бархата… или вернее назвать этот цвет иссиня-красным? Во дворе этого дома есть пруд; сейчас я переступаю порог — какая низкая дверь! — и иду вверх по узкой лестнице. Вот эта комната, а вот и несчастная жертва, а рядом стакан с молоком…»

Несмотря на все наши старания, больше из медиума ничего вытрясти не удалось; вскоре она вышла из транса, и все мы, я полагаю, решили, что она намеренно разыграла перед нами эту дурацкую мелодраму. Если это была попытка создать атмосферу таинственности, которую принято связывать с кануном Рождества, то она закончилась неудачей.

Ближе к вечеру прибыл доктор Дилк. Это был человек ничем не примечательный — обыкновенный преуспевающий врач, и я не могу сказать, что он страдал от переутомления или нервного перенапряжения; вы знаете, что подобными причинами любят объяснять вещи вроде тех, до которых я в своем рассказе еще дойду. Наоборот, доктор Дилк явно обладал отменным здоровьем и практическим складом ума и, похоже, намеревался взять от своего краткого отдыха все возможное. Машина, привезшая его со станции, забрала миссис Махогани, и доктор с медиумом встретились в прихожей лишь на миг. Миссис Джейни не озаботилась представить их друг другу, однако миссис Махогани внезапно повернулась к доктору и, вперив в него взгляд, сказала:

«Вы весьма чувствительны к потустороннему, правда?»

Врач слегка удивился.

«Право, не знаю, — с улыбкой ответил он. — Я никогда в это не углублялся. Дело в том, что я прошел серьезную научную подготовку, а она искореняет всякую склонность к фантазиям».

«Но я не могу ошибаться, — настаивала миссис Махогани. — И я не удивлюсь, если в ближайшие дни с вами случится что-нибудь необычное».

Встретившись на следующее утро, мы втайне надеялись услышать от доктора рассказ о каком-нибудь ночном происшествии, хотя дом был новым, а его спальня — самой что ни на есть стандартной. Но, разумеется, он сказал лишь, что отлично выспался.

Затем мы отправились в местную церковь. Во время службы доктор Дилк сидел рядом со мной, а я, наскучив монотонным речитативом священника, принялся разглядывать мемориальную плиту, вделанную в стену позади него. На ее черном мраморе виднелась полустертая латинская надпись. Она была посвящена некоей женщине, обладавшей конечно же всеми мыслимыми добродетелями; звали ее Филадельфией Каруайтен, и я со смаком повторил про себя это старинное имя — Филадельфия. Потом я заметил на нижней части плиты более мелкую надпись, свидетельствующую о том, что в склепе покоится и муж этой дамы; он пережил ее всего месяцев на шесть, и у меня мелькнула романтическая догадка, что он погиб от тоски по ней.

Когда мы возвращались домой по припорошенным инеем полям, доктор Дилк, шагавший бок о бок со мной, стал жаловаться на холод; он сказал, что подцепил простуду. Меня позабавили его слова — их скорее могла бы употребить какая-нибудь брюзгливая старуха, а не современный врач, — и я заметил, что выражение «подцепить простуду» вряд ли может считаться медицинским термином. К моему удивлению, он не засмеялся в ответ на шутку, а сказал:

«Нет-нет, правда, я до сих пор дрожу; по-моему, во всем виновата та плита, рядом с которой я сидел. Я до нее дотронулся — она была прямо-таки ледяная, и мне показалось, что она источает какую-то промозглую сырость; так бывает со старыми камнями. Мне чудилось, будто я сижу рядом с глыбой льда, от которой веет студеным ветром — он пробрал меня до костей».

Остаток дня прошел за играми и развлечениями; вкусных яств и напитков тоже было в достатке, и под вечер нас охватило ощущение довольства друг другом и нашей хозяйкой. Только доктор Дилк был в дурном расположении духа, и это бросалось в глаза, ибо он уже успел зарекомендовать себя как человек приятный и уравновешенный. Он по-прежнему жаловался на свою простуду, сидя у самого камина, и я заметил, как он пару раз вздрогнул, точно от сквозняка.

На следующее утро доктор Дилк спустился к завтраку довольно поздно, и вид его удивил нас всех: он был бледен, как будто чем-то озабочен, рассеян и не слишком аккуратно одет. Разумеется, я тут же вспомнил о его вчерашних жалобах и решил, что он заболел. Когда же миссис Джейни прямо поинтересовалась, как он себя чувствует, доктор довольно резко ответил:

«А как можно себя чувствовать, если ты всю ночь не спал? Между прочим, я надеялся здесь отдохнуть!»

Мы все уставились на него, а он налил себе кофе и с жадностью осушил чашку; я заметил, что он постоянно вздрагивает. Нечто в его поведении и тоне, которым он отвечал миссис Джейни, побудило нас воздержаться от немедленных расспросов. Даже наша хозяйка, которую я никогда не считал особенно тактичной, сказала как бы между прочим:

«Всю ночь не спать — это ужасно. Мне очень жаль, что вам приготовили неудобную постель».

«С постелью все было в порядке, — ответил он. — Тем неохотней я покинул ее».

И затем доктор поведал нам свою историю — хотя и несколько смущенно, однако с видом человека, говорящего истинную правду. Его рассказ неоднократно прерывался нашими репликами и восклицаниями, но я передаю его здесь свободным от этих помех и точно таким, каким позже запечатлел его в своем блокноте:

«Меня разбудил стук в дверь. Я сразу стряхнул с себя остатки сна и произнес: «Войдите». Мне тут же пришло на ум, что кому-то стало плохо — врач должен быть готов к таким неожиданностям. Дверь открылась, и вошел человек с фонарем «летучая мышь». В нем не было ничего необычного. Он был с головы до пят укутан в плащ и казался чрезвычайно взволнованным. «Простите, что беспокою вас, — промолвил он, — но в вашей помощи нуждается одна молодая леди. Пожалуйста, пойдемте со мной». Я быстро оделся и вышел за ним вслед. У дома нас ждала небольшая коляска — такие и сейчас попадаются в сельской глуши, но у этого дома она смотрелась несколько странно. Я не разглядел ни лошади, ни кучера, ибо луну то и дело затмевали бегущие по небу облака. Сев в коляску, я ощутил отвратительный дух затхлости и гнили, который уже не раз замечал в подобных экипажах. Мой спутник уселся рядом. В течение всей поездки — а она показалась мне ужасно долгой — он не проронил ни единого слова. Наверное, я задремал; очнувшись, когда коляска стала, я почувствовал, что порядком озяб. Мой провожатый помог мне выбраться. Мы прошли через сад, миновали пруд — я видел, как серебрится в лучах луны его поверхность, — и переступили порог дома. Затем поднялись по узкой лесенке и вошли в спальню. Она была освещена очень скудно — кажется, лиловые занавеси на окне были задернуты неплотно, и сквозь них пробивался лунный свет, а может быть, в углу стояла свеча, — но я разглядел на кровати свою пациентку. Это была молодая женщина с чертами, не лишенными привлекательности, однако тяжелый недуг наложил на них свою печать. Она явно жестоко страдала — даже одеяло сбилось в кучу от ее горячечных метаний.