В этот раз Клара вот уже более получаса шла своей семенящей походкой старухи впереди меня, скованная ночной жарой и железным стержнем, который она подобно ружью несла наперевес. Она разглядела телефонную кабину за лужей, которая после дождей, шедших всю предыдущую неделю, значительно расширилась. На поверхности воды размножалась болотная чечевица, зеленый цвет которой был сокрыт ночью, но созерцание которого при свете дня могло бы привести в волнение, и, когда я говорю могло бы, я имею в виду прежде всего самое себя, то есть Джесси Лу. Потревоженный шумом шагов, погрузился в грязь уж, рассекая пелену растительности; образовавшаяся внутри разрыва вода была великолепно черной. Старая женщина обошла лужу. У нее были голые ноги. Воздух благоухал заплесневелой корицей, застоявшейся прорезиненной водой и орхидеей. Это чарующие запахи, они никогда не надоедают. Ночные бабочки слегка касались видимости вещей, во тьме они казались бесцветными, но на самом деле были, возможно, белыми или оранжевыми, они задевали крыльями затопленное шоссе, пальмы по краям улицы, такси, ожидавшие перед зданием телеграфа, а возможно, они были, несмотря на ночь, киноварными, или малиновыми, или нефтяно-синими. Клара Гюдзюль шла сквозь них. Она ухватилась за подпорку деревянного столба, к которому был прикреплен телефон, и потянулась руками и головой к аппарату. Она была очень скрюченной, ростом ниже своей клюки, ее пестрое платье обвисло в намокшей траве, пояс, который должен бы был поддерживать ее платье, не поддерживал и не стягивал уже более ничего, между двумя складками платья можно было увидеть ее съеженное тело старухи, ее груди, имевшие форму увядшего стручкового перца, но и я, так же как и она, уже не обладала былой грацией, когда-то присущей мне осанкой, мимо меня скользили взглядом, меня не замечая. Когда я говорю скользили, я не имею в виду никого конкретно, потому что на тротуаре не было скопления народу, если не считать бабочек, которые опознаваемой личностью не обладают. Клара Гюдзюль набрала номер 886, потом она устроилась поудобнее, чтобы подремать в ожидании, пока связь установится. Я присела на корточки с другой стороны аппарата. Клара Гюдзюль слышала меня, она ощущала дыхание на конце провода, но поскольку она давно уже не говорила, она не знала, как построить фразу. Соедините меня с Варвалией Лоденко, — сказала она наконец. — А для чего? — спросила я, изменив голос. Это Клара Гюдзюль, — сказала она. — Мне нужна инструкция на последующие годы, и ничего более. — Это Варвалия Лоденко, — солгала я. — Это хорошо, что ты позвонила, Клара. — Это ты, Варвалия? — оживилась она. — Я рада тебя слышать. — Где ты? — спросила я. — Я не знаю, — ответила она. Семь или восемь лет назад я описывала круги вокруг Луангпхабанга, но с тех пор я уже много прошла. — Луангпхабанг, — вздохнула я. — А там они теперь тоже живут при капитализме? — Я не знаю, — сказала она. Больше уже почти никого нигде нет. Еще сохранилось несколько домов, несколько храмов на берегу реки. Есть баскетбольная команда. — А капиталисты? — поинтересовалась я. — Богачи? — Я не знаю, — сказала Клара Гюдзюль. — Мне бы очень хотелось устранить некоторых из них, но я никогда их не вижу. — Если ты увидишь их, то убей, — сказала я. — Возьми себе на помощь баскетболисток. — Я никогда их не вижу, — упрямо повторила она. — Я никогда никого не вижу.

Бутылки и банки громоздятся во дворе у перекупщика, образуя две пирамиды, которые ночь делает почти однообразно голубыми. Груды осыпаются, всегда находится животное, способное разрушить их, крыса или собака, занятая тем, что роется в них в поисках остатков сахара, а иногда это обезьяна, макака, такая же изголодавшаяся и облезлая. Слышится шум этого тайного штурма. Банки внезапно начинают катиться, кто-то удирает. Когда скопление звуков умолкает, в окрестных банановых плантациях пробуждаются ночные пилы насекомых, пронзительный кавардак, который бы мог заставить повысить голос, если бы все еще существовали слова, которые можно было сказать друг другу. Но какой разговор можно завязать в этот момент, и когда я говорю можно, то имею здесь немного в виду Клару Гюдзюль, которая возникает в ночи, как и каждый вечер, со своим тряпичным мешком, волочащимся позади нее, с крюком, похожим на карабин, с искривленным позвоночником Untermensch' а[84] и видом бессмертной скряги. Какими фразами смогла бы она обратиться и к кому? На какие обрывки ответов смогла бы рассчитывать и от кого?

Под жалким освещением Клара Гюдзюль взвешивает теперь свою дневную добычу, и затем она ее сортирует, потому что требуют, чтобы пластмассу отделяли от алюминия. Требуют относится здесь, разумеется, теперь уже в гораздо меньшей степени к Кларе Гюдзюль. Потом она получает ей причитающееся, свои доллары, потому что деньги снова пущены в оборот в обществе, с того же самого времени, что и принцип торговых отношений. Обычно она получает два доллара.

— Ради тебя я округляю, — говорит перекупщик.

Клара Гюдзюль засовывает грязные купюры под мышку, в карман, спрятанный там у нее, затем она приподымает металлический стержень, висящий у нее на груди наперевес, и уходит. Ворча или храня молчание, в зависимости от своего настроения, она выходит из светового круга.

Она растворяется на улице.

Больше ее там нет.

Подвешенная у входа в лавку, ацетиленовая лампа освещает весы, прилавок и скривленную рожу перекупщика, его испитое лицо человека с низкой зарплатой, а также пространство перед прилавком, усеянное коробочками, различной корпией и ржавчиной, потому что перекупщик принимал также бумагу и старое железо.

Иногда, не имея в кассе ничего, чтобы заплатить своим поставщикам, а, когда я говорю о поставщиках, я имею в виду в основном себя и Клару Гюдзюль, перекупщик рассчитывается с ними отбросами, ковыряясь в своей куче отбросов. Вместо положенных двух долларов, он дает им пластмассовые бутылки, которые мы только что собрали, и добавляет к ним четыре или пять журналов, взятых из стопки иллюстрированной прессы.

— Вот, — говорит он. — Пятый вам в подарок. Красивый, весь цветной.

Клара Гюдзюль не возражает, она знает, что с обычаями капиталистического мира не спорят и что надо попросту набраться терпения до наступления дня мятежа, когда можно будет убить того, кто поступал с вами несправедливо, и снова она уходит во тьму.

Под большими деревьями идет она по размокшим тропинкам, она семенит приблизительно четверть часа в сторону реки, осаждаемая комарами, идя сквозь ночь, что стрекочет вокруг нее и благоухает, и в конце концов снова оказывается в месте, которое она называет домом, на тюфяке, который банановые листья укрывают от дождя и несчастья, окруженном квадратом сухой земли, на котором лежали про запас мелкие дрова. Она садится, отдыхает, она дышит малыми равномерными затяжками. Она не спит, с тех пор как она задула свои двести пятьдесят девять свечей, она потеряла сон, и у нее больше нет потребности спать.

Она ждет, пока луна не поднимется над рекой и не замерцает, отразившись в водах, различимых сквозь стволы деревьев.

Если достаточно света, она протягивает руку к старым журналам, полученным в качестве заработка, и листает их. Это издания, которые имели бы успех, если бы человечество не находилось на грани угасания, то были журналы, издаваемые под высоким патронажем мафии, где помещались фотографии голых девочек и молодых женщин, раздвигающих перед объективом ноги и саморучно раздвигающих губы своей вульвы, на тот случай, если кому-то захочется увидеть кое-что еще. С зачарованной нежностью Клара Гюдзюль рассматривает эти анатомические детали, которые никто уже не цензурирует. Уже прошло исключительно много времени с тех пор, как она перестала понимать, на кого она сама похожа, одетая или раздетая, и у нее есть свойство воображать, что так или иначе тело ее продолжает функционировать так же, как и те, что выставляются здесь напоказ, и что оно имеет те же объемы и интимные складки, что выставляются здесь. Она ловит неулыбчивый взгляд этих улыбающихся девочек, она вопрошает их продажную податливость, она спрашивает, не причинила ли мафия им зла, не причинило ли позирование им зла, и сколько долларов они за то получили, и знают ли они, что это Вилл Шейдман, — тот, кто реставрировал торговые отношения в обществе, и слышали ли они когда-нибудь имя Варвалии Лоденко. Она говорит с ними осторожно, чтобы не задеть их, она догадывается, что в данный момент они чувствуют себя совершенно опустошенными и что, может быть, они уже мертвы.