Эти движения, противоречащие логике природы, занимали воображение.

— Я уже вижу: сейчас начнется, — едва слышно прошептал В.

А еще, пока мы ждали (довольно долго), произошло вот что: прилетела прекрасная болотная стрекоза и сделала несколько кругов вокруг растения, затем поднялась ввысь и исчезла.

Гром утих, потом снова усилился, одновременно раздавались громкие и слабые звуки: одни — короткие, словно обрывающиеся робкие попытки, сравнительно высоко в небе; другие — сильные, более редкие, почти над нашими головами; но дождя все не было.

— Вот оно, — совсем тихо произнес В.

Дерево (я вынужден сказать «дерево» для обозначения растения) снова задвигалось, еще более странно и заметно, и появилась лапа, которая легла на камень, будто хотела опереться на него. Это то, что мы увидели сначала. Но потом появилось все тело целиком. Довольно полное существо — ну да, вроде купающейся дамы в мокром купальнике — вылезло и устроилось на камне. И тут прежде всего мы увидели вот что — взгляд: самое прекрасное и богатое желтое золото, когда-либо таившееся в тихих недрах земли. Камень служил подмостками; неужто лягушка заговорит? Нет. Сперва ей следовало раздуться, что она и принялась делать, — постепенно, останавливаясь, чтобы перевести дух и накопить воздуху. Наконец она раскрыла рот. Но лишь для того, чтобы поймать какую-то мушку, которую мы даже не разглядели.

Да нет же, она точно заговорит, но не так скоро, как мы думаем. Прежде чем она удостоит нас хоть единым звуком, ее взгляду нужно измениться, перепробовать все оттенки золотого. Первой в ее взоре появилась нежность. Мы увидели, как ее глаза заливает каким-то особым золотом, уже не желтым, а красным, как если бы в мыльных пузырях на кровавом закате отразились влажные окна какого-нибудь города. На кровавом? Именно так, потому что она прерывалась, сердилась сама на себя, испытывала тысячи неуловимых противоречий, и ничего не оставалось, как следить за этим метаболизмом. Что требовало внимания, а главное — немало времени. Хотя времени ради такого дела у нас было предостаточно. Вот чего действительно не хватает, чтобы, как положено, описать все этапы этой метаморфозы, так это памяти. Я лишился ее самым варварским образом. Внезапным, как удар хлыста.

Филипп Жакоте [Philippe Jaccottet; р. 1925] — поэт, прозаик и переводчик, с 1946 г. живет во Франции. Лауреат литературной премии Монтеня [1972], Большой поэтической премии Парижа [1986], Большой национальной премии за перевод [1987], премии Петрарки [1988] и др.

Автор стихотворных сборников «Уроки» [ «Le?ons», 1969], «Размышления под облаками» [«Pens?es sous les nuages», 1983], «После долгих лет» [«Apr?s beaucoup d’ann?es», 1994], книг прозы «Прогулка под деревьями» [«La promenade sous les arbres», 195 7], «Пейзажи с исчезнувшими фигурами» [«Paysages avec figures absentes», 1970], «Самосев» [«Semaison», 3 mm., 1984, 1996, 2001], сборников статей о литературе «Собеседование муз» [«Lentretiens des Muses», 1968], «Тайное соглашение» [«Une transaction secr?te», 1987], биографии Рильке. Переводчик Гомера, Гонгоры, Леопарди, Гёльдерлина, Р. М. Рильке, Т. Манна, Р. Музиля, Дж. Унгаретти, О. Мандельштама, японских поэтов.

На русском языке выходили его книги «В свете зимы» [1996], «Стихи. Проза. Записные книжки» [1998], «Прогулка под деревьями» [2007]. Отдельные произведения печатались в «ИЛ» [1995, № 2; 2002, № 9, 2005, № 12], в литературном альманахе «Мосты» [2004, № 2], в сборнике «Западноевропейская поэзия XX века» [1977].

Перевод выполнен по изданию [«Lencre serait de l’ombre: Notes, proses et po?mes choisis par l’auteur (1946–2008)». Gallimard, 2011].

Половина шестого вечера, а день еще длится. Над вершиной Ванту[20] — венок из тех розовых лепестков, которые в Египте называли «оправданием Осириса», таких красивых на фаюмских портретах в волосах или в пальцах мертвых. Понимаешь, что именно розовой краской, иногда положенной еще и на платье, его легкую ткань, эти портреты, если не говорить о взглядах, сильней всего и трогают. Этот розовый блик, этот розовый стебелек в руках юных умерших.

Вечер украшает этими венками деревья и облака. Перед отплытием в ночь. И что лучше их можно взять отсюда, из всей здешней жизни?

Ланс[21] под первым в этом году снегом: несколько натеков чистейшей белизны в оврагах, вершина в облачной дымке и посыпанные снежной пылью леса внизу. Ощущение холода, но он не пронизывает.

Иссера-зеленое, иссера-желтое, белое.

Снег, который еще почти не снег, распыленный по невидимой стене, замыкающей кругозор, тайное приглашение отправиться туда, вглубь, как будто в далекое детство. Глотнуть свежести в складках этих оврагов. Потереть щеки этими свежими завитками.

И на всех этих глубинах какой-то странный, желто-палевый налет, словно сочащийся отсвет слабой лампы, зажженной среди бела дня.

Скрытая лампа со слабым светом, слабый, окрашивающий все вокруг желтый отсвет, который оживляется рассеянной, распрысканной, распыленной невесомостью снега.

Прошедший под этими деревьями омочил бы рукава снежной пылью, а не слезами, как у поэтов Дальнего Востока, когда они оплакивают разлуку или измену.

Заснеженная гора, розовеющая под закатным солнцем: огонь, как бы скрытый под пеплом у подножья и пылающий на вершине, — пламя, рвущееся наружу при встрече с небом. А еще это похоже на лунный свет.

Воздушная гора, которая незаметно преображается то ли в ангела, то ли в лебедя.

Именно ей, именно этому светильнику нельзя дать угаснуть у нас за спиной. «Вечный свет» в упокоение умерших, по крайней мере — не меркнущий в нас самих.

Огонек, зажженный под холодным зеркалом неба: словно дымка на стекле, заверяющая, что жизнь еще теплится.

Проходя мимо одной из последних ферм, оставшихся в нашей округе, совсем рядом: заброшенный фруктовый садик, ветхие изгороди вдоль дороги, большое ореховое дерево над Шалерном[22], — почему все это кажется мне таким «настоящим», иначе говоря, не подстроенным, неприукрашенным, неподдельным? Эти сточенные, в пятнах, камни, готовые вернуться в землю, откуда их прежде извлекли, эти старые, искореженные, встопорщенные деревья с терпкими плодами — и вода, как обычно, недоступная времени.

Сарыч медленными витками поднимается в лучах, уже предвещающих весну. Подрезаю ветки граната, царапающие руки острыми колючками. Спасение ото всех видов абсурда, которые иначе раздавили бы прямо здесь.

«Ничего не готово…» — слова, уцелевшие от смутного сна, но говорившие, как я понимаю, о том, что я так и не подумал собраться, что по-прежнему двигался, не заглядывая вперед, отделывался словами, вроде этих.

Но тогда что же, собственно, нужно готовить? И не лучше ли пуститься в путь наугад, спотыкаться в полной нереальности, время от времени находя помощь в ненадежных знаках, спасенных памятью, но в любом случае остаться случайной тенью среди теней или все-таки прозреть…