Я возненавидела учительницу. До того возненавидела, что слезы брызнули из глаз.

«Песенка твоя спета!» — сказала я про себя. Так говорили мальчишки из нашего класса, когда собирались влепить нам, девчонкам.

«Спета твоя песенка!» Я оглянулась в поисках подходящего камня поменьше, которым могла бы врезать ей, училке, прямо по башке.

Вот уже одиннадцать дней, как я дома, я провожу в родном городе рождественские каникулы.

Одиннадцать дней назад, 21 декабря — это начало зимы и самый темный день в году — я подошла ко входу в зоопарк и спросила в кассе, сколько стоит билет.

— Билет для взрослых на весь день стоит двадцать два франка, — ответила кассирша.

— А крокодил у вас есть? — поинтересовалась я.

Кассирша сунула мне проспект:

— Вот, смотрите.

— И верблюд у вас тоже есть? — продолжала расспрашивать я, взяв проспект.

А кассирша:

— Вы пойдете в зоопарк или нет?

— Наверное, не пойду, — ответила я.

Большого камня у входа теперь нет. Развернув проспект, я примостилась на ступеньках возле кассы. А ступеньки холодные.

Десять дней назад я сидела утром в ресторане напротив зоопарка и пересчитывала людей, которые покупали билеты в кассе и шли к входу. Четырнадцать. С девяти утра, когда открывается зоопарк, — четырнадцать. Четырнадцать человек, ни одного не знаю. И ни один не похож на знакомых мне когда-то людей.

Передо мной на столе газета, региональный раздел. В кармане куртки проспект и двадцать два франка. Если заплатить за кофе, то на входной билет не хватит.

Крокодил у них есть. И верблюд тоже есть, это я теперь точно знаю. Проспект я внимательно изучила. Уже восемнадцать посетителей. Но знакомых вроде бы нет. Смотрю на часы. Половина десятого. Разворачиваю газету. Читаю: «Стремление к высотам не отвечает национальным представлениям о норме».

Девять дней назад я мерзла у входа, ожидая кассиршу. В кармане проспект и двадцать два франка.

«Тогда была весна», — вспомнилось мне.

Как увидела то место, где лежал огромный камень, так сразу и вспомнила: тогда, с классом и с училкой, была весна. Вдруг меня бросило в жар, накрыло горячей волной от затылка к плечам и по всему телу, той самой волной: Маттиас сбил меня с ног, я повалилась наземь в своей красной курточке.

В окошечке появилась кассирша, развернула табличку: «Открыто».

Я оказалась первой посетительницей. «Добро пожаловать на экскурсию для пенсионеров! Начало в 9.30», — гласило объявление на доске у входа.

По схеме в проспекте я отыскала путь к крокодилу.

Стоя перед стеклянной дверью, на которой в ряду пиктограмм вроде бы обозначался и крокодил, я почувствовала удары пульса. Сердце, подскочив вверх, билось у меня в горле, в шее, словно хотело вырваться наружу.

Отворив эту стеклянную дверь с надписью «Экзотариум», я вошла в темное помещение. Дверь за мною закрылась. Я остановилась в ожидании, взглядом пытаясь найти хоть какую-то отправную точку. Не слышно ни звука, ни шороха. Тут ни человека, ни зверя, никого, я одна.

Прежде чем мне удалось хоть что-то разглядеть, нахлынули воспоминания. Ненависть и стыд. Помню, где я и кто я есть: девятилетняя девочка, которая замышляет убийство. Девятилетняя девочка, которая просто еще не нашла подходящий камень. Девочка, которая кралась за учительницей, пока та не обернулась.

— Ты что здесь делаешь?

А я молчу.

— Прекрати ходить за мной по пятам. Выбери животное, какое будешь рисовать. Слышишь? Ты слышишь меня? — повторяла учительница. — Ты меня слышишь?

Я повернулась и убежала. Металась, искала, где бы спрятаться. Обнаружила вход в какое-то здание, а там полутьма. В сумеречном зале села на скамейку. Постепенно стала различать аквариумы вокруг. Заметила большую пеструю рыбу. Не сводя с нее глаз, достала бутерброды, мама дала их мне с собой. Принялась за еду.

Гневно откусывала, жевала, глотала эти бутерброды, подпитывая ненависть к учительнице. И поклялась, что ей не уйти.

И вот спустя двадцать лет я в том же зале. Уже различаю аквариумы. Различаю скамейку в самом центре. Сажусь на скамейку. Ищу глазами ту самую большую пеструю рыбу.

Справа у меня в поле зрения целая стая рыб. Эти мелкие переливчатые рыбки, кажется, не плывут, а парят. Бесшумно. В невесомости.

Большую пеструю рыбу я выискивала напрасно. Поняла: в живых ее уже нет, ясное дело. Вот интересно, как долго живут рыбы? Вспомнила бутерброды, которые пыталась тогда проглотить. Вспомнила голос за спиной, голос училки, отыскавшей меня в убежище.

— Что это ты надумала? — раздался этот голос у меня за спиной.

«Тебя убить!» — мысленно ответила я, полыхая ненавистью. Зажала бутерброд между колен и, не оборачиваясь, проговорила:

— Рисую большую рыбу…

Учительница обошла меня кругом. Остановилась напротив.

— Лгунья! — вскричала она. — Ну-ка поднимайся!

Бутерброд шлепнулся на пол, когда я вставала со скамейки…

…Я стремительно поднялась и вышла из зала. Распахнула стеклянную дверь, и дневной свет ослепил меня, хотя утро было пасмурное, зимнее. Двинулась в обратный путь, то ли к входу, то ли к выходу. Навстречу мне группа посетителей, десяток седовласых пенсионеров в бежевых спортивных куртках во главе с гидом, у того на груди слева красуется бейджик: «Экскурсовод Рыбаг». И услышала учительский голос:

— Согласные глухие и звонкие! «К» или «г»? Отвечай!

— «Рыбак» пишется с «к» на конце, — твердо ответила я учительскому голосу.

А вдогонку:

— Как правило.

И показала училке язык.

Восемь дней назад, в Рождественский сочельник, я все утро провела в своей бывшей девичьей кроватке. Мама в гостиной слушала Бинга Кросби и тихонько ему подпевала.

«Я точно приду. Зоопарк, первое января, девять утра, у верблюда. А если снег, у крокодила». В сотый раз я перечитывала письмо без обратного адреса. Отправлено из моего родного города. Отправлено кем-то, кто знает только родительский адрес. Отправлено кем-то, кто понятия не имеет, что я давно тут не живу.

Буквы вырезаны из газеты и наклеены на листок бумаги. Как в детективных сериалах моего детства. Так выглядели «анонимные письма» в телевизоре моего детства. Сегодня сохранить анонимность намного проще. В любой публичной библиотеке стоит компьютер, подобные послания только пиши да распечатывай — просто, быстро, бесследно.

Может, это письмо — цитата из письма, когда-то написанного мною и кому-то отправленного? Напрягаю память. Нет. Я даже и сейчас не помню, пыталась ли хоть когда-то смастерить подобное послание.

Может, старательная ручная работа есть доказательство неимоверных усилий автора? И я вроде как заслуживаю этих усилий?

Снова проглядываю список. Список из тридцати трех имен. Из всех имен, какие мне удалось восстановить в памяти. Из имен всех тех мальчиков, с какими было дело в моем родном городе. Впрочем, было дело может всего-то и означать, что мы учились в одном классе. Или раз-другой вместе покурили на перемене. Или встретились на митинге за ликвидацию армии. Больше ничего. Ведь больше ничего и не было.

В растерянности я снова рассматриваю все тридцать три возможности. Странным мне кажется даже собственный почерк.

Конечно, малютка Маттиас тоже значится в моем списке. Его я тоже не вспоминала долгие годы. Мы не виделись с тех пор, как родители отправили его в интернат. Знать не знаю, что с ним сталось. Представления не имею, вырос он по-настоящему или нет. Вот, вспомнила вдруг, что лазать он умел очень здорово. Я им поистине восхищалась. Он просто взлетал на шест, с которым я так отчаянно мучилась. Добравшись, наконец, до верха, я смотрела вниз, вниз, смотрела вниз, испытывая страстное желание упасть.

Дня два назад мне попалась статья в газете: шесты для лазания отменены. Из соображений безопасности все шесты демонтированы. Что сказал бы Маттиас? «Высота падения есть неоправданный риск», — так написано в статье. А что, раньше об этом нельзя было подумать? Ради моего счастливого детства?