Продолжает подбивать клинья под Василькову, пожаловался в том разговоре Володя Пете Громочастному. На Печорина Теодор не тянет, поэтому пытается изображать Базарова. Нигилист. А Васильковой нет никакого дела до нигилистов. «Ну, а Василькова нигилисту дает?» — спросил Петя, который учился к тому времени в выпускном классе. Он уже тогда начал нарабатывать и оттачивать на Володе хорошо известный ныне его сослуживцам высокомерно-дразнящий стиль общения. «Василькова никому не дает, а Теодору — подавно», — выпалил Володя. В Володином вспыльчивом ответе была примесь маленького торжества постороннего свойства, которую уловил Петя. «Недостаточно тверд в понимании принципов пролетарского интернационализма», — отметил впоследствии курсант школы КГБ Петр Громочастный в характеристике, данной им Володе Пронину при поступлении его в ту же школу. (Володя просто доставал приезжавшего на каникулы Петра просьбами рекомендовать его, Володю, для поступления туда, где уже учился ставший для Володи образцом подражания старший товарищ.)

Теодор же, читая папку, вспомнил тусклый красный свет фотолаборатории Дома пионеров. В кювету с проявителем он опустил вынутый из-под фотоувеличителя белый еще прямоугольник фотобумаги 9х12. Володя Пронин стоял с ним рядом, когда лицо Теодоровой бабушки с морщинками и парадные (по ее представлениям) платье и выражение лица стали проявляться в растворе.

— Твоя бабушка? — спросил Володя, улыбаясь.

Тон вопроса! В нем тогдашнему Теодору так же невозможно ошибиться, как нынешнему — во взгляде любящей женщины. Теодору же тогдашнему, малолетнему, кажется, будто Володя удлиняет гласные и модулирует сам вопрос. Из занятий радиокружка, который Теодор тоже пытался посещать, он усвоил, что модуляция — это наложение информативного сигнала на несущую волну. Несущая волна в данном случае — вопрос: «Твоя бабушка?» Сигнал, содержащий информацию, — слегка удлиненное первое «а» и настойчивое ударение на нем. Сполоснутая в воде бабушка с поспешностью отправляется смущенным Теодором в горячую топку фотоглянцевателя.

Петя Громочастный был равнодушен как к «пролетарскому интернационализму», так и к его противоположности — «буржуазному национализму». Он был к тому же физически чистоплотен с детства, на коленях его выглаженных брюк никогда не было ни мешков, ни пыльных пятен от падений или борьбы. Одноклассникам он казался колючим и холодным. А когда за ним стал увязываться малолетний Володя, это уж совсем стало выглядеть чепухой для Петиных сверстников, и с тех пор он знал, что никогда ему не суждено сближаться с людьми. Гораздо позже пришло осознание, что его особость затормозит его служебную карьеру, и Петру Иосифовичу Громочастному следует удовлетвориться гордым уголком гебешной интеллектуальной элиты, уважаемой, но удерживаемой на некотором расстоянии, что весьма напоминало тактику, практикуемую в отношении «теодоров».

Студенческие времена Теодора оказались на удивление скупы на материалы. Никаких следов его участия в партии трех дней и ночей зафиксировано не было (ага, порадовался Теодор, не так уж зорко око всевидящее). Не было и упоминания о часто рассказываемом им в ту пору анекдоте, в котором Сталин предлагает Горькому переименовать роман «Мать» в «Отец». Ответ Сталина сомневающемуся Горькому Теодор, изображавший участников беседы в лицах, представлял слушателям с особым старанием. «А ви папитайтесь, таварищ Горький. Папитка — не питка. Я правильно говорю, товарищ Берия?» (Вот так, опять злорадствует Теодор, среди донских казаков, с которыми он учился, — потомков бывшей опоры царизма — не было ваших глаз.) Единственный документ в деле относится к его письму однокласснице, в котором он предлагал план переустройства Советского Союза — проблема, очень занимавшая его в то время. С одноклассницей вскоре провели воспитательную беседу «где положено», о чем она ему и рассказала при

встрече, а его самого не тронули. Почему? — удивлялся тогда Теодор. Сейчас он находит ответ в этой папке.

— В работу? — спросил курсант Пронин курсанта старшего курса Громочастного (Володя выбрал Теодора для курсовой работы по внутренней безопасности).

— Что он там изучает? — спросил курсант Громочастный.

— Электронику, — ответил курсант Пронин с уважением.

— А эта ваша одноклассница?

— Русскую литературу.

— Тоже из «теодоров»?

— Да.

— Вот ее и берем в работу. А у Теодора какие оценки по электронике?

— В первом семестре было «хорошо», а во втором — «отлично», — сказал Владимир не без зависти.

— Понятно. У него гуманитарно-математический склад ума, а в электронике имеется физическое начало. Вот ему и далось не сразу, но ничего, молодец, преодолел. Не трогать! Пусть изучает электронику.

Курсант Пронин посмотрел на будущего полковника с удивлением и уважением. Он обожал в старшем товарище изощренность ума.

Дальше начинался период трудовой деятельности Теодора. На скорейшем оформлении допуска к совершенно секретным документам настоял лейтенант Громочастный.

— Теперь никуда не денется, никуда не сможет уехать, не просидев на карантине лет пять продавцом билетов в общественной бане, — сказал он, — а на это Теодор не пойдет, кишка тонка.

— Никуда не денется, влюбится и женится, — пропел лейтенант Громочастный, почти не сфальшивив, и рассмеялся, но не самой шутке, а ее избитости.

— Теодор ищет другую работу, — доложил через два года лейтенант Пронин старшему лейтенанту Громочастному.

— Почему?

— Заскучал.

— Чем он занят сейчас?

— Оборонный проект, что-то со стратегическими ракетами морского базирования. Что точно, не знаю, там особист немного не в себе, то ли и от нас скрывает, то ли сам толком не знает.

— Работает Теодор хорошо?

— Начальство им довольно.

— Вот и пусть работает, перекройте ему все выходы. Сколько предприятий в городе могут его заинтересовать?

— Шесть, семь от силы.

— Обзвони все. Предупреди.

— Будет сделано. У нас последняя его фотография — только со студенческой поры. Поэт ни дать ни взять, — хихикнул Пронин, — он эту фотографию охотно девушкам дарил.

Фотография в деле была та самая. Теодор вдруг похолодел. Он перевернул фотографию, но на обратной стороне ничего не было. А вдруг вытравили, подумал он. Теодор позвал Баронессу. (Она, пролистав поначалу вместе с ним папку, посмотрела на часы и решила, что ей лучше разделаться с глажкой, пока идет по телевизору американский сериал. Теодор ей потом изложит главное.)

— Помнишь, я присылал тебе свою студенческую фотографию в плаще и с шарфом?

— И с надписью на обороте, — сказала Баронесса, — конечно помню.

— А где она сейчас?

Это не проблема для организованной Баронессы, у которой в шкафу все разложено стопочками: носочки к носочкам, трусишки к трусишкам, футболка к футболочке, в отличие от Теодора, который поиск носков на своей единственной верхней полке начинает в рваном пакете, а заканчивает в штанине старых джинсов. Правда, он не любит, когда что-нибудь падает оттуда к его ногам после того, как он забрасывает на эту полку свитер или отглаженную Баронессой футболку. Главное, в этот момент не поддаться внезапной и быстрой вспышке раздражения, когда заброшенный назад упавший предмет может вызвать падение того самого рваного пакета с носками, которые разлягутся вокруг него на полу наглой стаей.

Баронесса приносит фотографию через пять минут. На обратной стороне — знакомая надпись его рукой. Что написано? А что пишут на обратной стороне фотографии, которую отсылают любимой девушке письмом на расстояние в 700 километров? Глупости пишут, в случае Теодора это, конечно же, милая глупость с претензией.

Он глубоко и облегченно вздыхает, а затем улыбается в ответ на вопрос в глазах Баронессы.

— Все в порядке, — говорит он и сопровождает свои слова маленькой приязненной гримаской, подсмотренной им у самой Баронессы.

— Почему ты меня передразниваешь? — смеется она.

— Я не передразниваю, я тебя представляю. Это театр одного актера и одного зрителя.