— Нас видели вместе мои подруги.

— Что они сказали?

— Не наш и не очень…

— А ты?

— Я сказала, что мне нравится в нем все. Мне нравится в тебе все, — подтвердила она, — начиная с этих черных носков.

Стоп! Вот почему она вспомнилась ему именно теперь. Носки! Излюбленная деталь набоковских описаний. И его же совершенное чувство свободы. Откуда в деревенской девчонке была эта странным образом трансформированная бацилла Набокова, о котором она никак не могла тогда ни слышать, ни знать?

Уважаемый Петр Иосифович!

Данный материал посвящаю теме «Наши люди в Еврейском Государстве», то есть, понятно, я хочу написать о недавних наших российских гражданах. Сразу оговорюсь — на мой взгляд, они прижились здесь в основной своей массе. Когда видишь в местной газете или интернетовском сайте на русском языке, как звучит название статьи с предупреждением о начале летнего периода активности змей — «Палестинские гадюки в Эрец-Исраэль» (Эрец-Исраэль — это Земля Израиля, то еть та самая Земля обетованная), то чувствуешь сразу молодое душевное здоровье нации.

Тут, наверное, время сделать несколько замечаний по поводу взглядов членов Кнессета Зеленого Дивана на национальную идею, на основе которой и создано Еврейское Государство, оскорбительно называемое Соседями «сионистским образованием». Самым радикальным сторонником национальной идеи является Борис. У этого — кто не с нами, тот не с нами. Однажды даже заявил, что Холокост — прямой результат ортодоксального иудаизма и светского еврейского универсализма. К еврейской религии в ее традиционной ортодоксальной форме он проявляет особую неприязнь.

— Серега! — однажды сказал он мне. — Предостерегаю тебя на всякий случай: ортодоксальный иудаизм — есть ужасный монстр. Это структура настолько же консервативна и безумна, насколько консервативно и безумно выглядит одежда ее адептов. За то время, пока англосаксонская протестантская инициатива освоила и заселила два континента (Северную Америку и Австралию) и держала под контролем полмира (пока это было возможно и сходило даже за продвижение прогресса, да, пожалуй, и было таковым), иудаизм порождал только всеобщее к себе презрение и бесконечные гонения, пассивно уповая на приход Мессии. Миллионы хоть и не тренированных физически, но здоровых, в общем-то, мужиков столетиями штудировали одну и ту же книгу и комментарии к ней, не выжав из этого занятия ни одной практической идеи из тех, на которых стоит наш сегодняшний мир. Они и теперь игнорируют нашу (представляешь — нашу?) армию, говорят, что хранят страну молитвами. А вот пропитание добывается вполне рациональными способами. Никакой ценности, кроме демографической, они в моих глазах не представляют. Об уважении или пиетете и речи нет. Религиозные сионисты, напротив, трудяги и хребет армии. Но это вещь относительно новая, ей меньше ста лет, и религия с оружием в руках лично меня пугает, хотя, с другой стороны, любой другой человеческий материал подвержен усталости, а этот — нет.

Иудаизм консервативный и реформистский, — говорил он, — водится в основном в Америке и, по-моему, это явление больше относится к области правил поведения и приличия в стране, которая в отличие от Европы в некоторых местах еще стягивает себя «библейским поясом». О еврейских космополитах, интернационалистах и универсалистах речи нет, я их глубоко презираю.

И вообще, — завел Борис однажды свою любимую шарманку, — я разочарован в либералах. Ничего они не найдут, все у них — взвинченная истерия и наркотические грезы. Либерализм в современной западной культуре — верный признак конформизма и вторичности. Да и возьми хотя бы самых известных американских президентов-демократов, им даже самое элементарное — не оскорблять своих жен публичными амурными скандалами и то оказалось не по плечу. Ты хочешь, чтобы я полагался на этих людей?

— Ни за что, — ответил я, когда речь зашла об американцах.

— А нынешние англичане? — сказал Борис. — Ведь они теперь только и делают, что плачут, зачем проклятый Черчилль втянул их в войну, которую можно было избежать. Презренное семя лорда Галифакса.

— На англичан тем более нельзя полагаться, — согласился с ним я. На практике Борис — парень надежный, хотя немного русофоб. Мне тут Теодор подсунул одну повесть на русско-еврейскую тему. (Я уже докладывал, что стал много читать в последнее время.) Там про студента московского литинститута, антисемита Васю, который, однако, напился пьян и рыдал, когда арестовали поэта Наума Коржавина. Этот Борис, я думаю, — примерно тот же случай. И в разведку с ним, как говорится, я бы, пожалуй, пошел. Про Теодора он говорит, что тот мечется между двумя полюсами — склоняется к национальной идее, но не знает, как с этой идеей смотреть людям в глаза. С другой стороны, говорит он, сто лет назад порядочному человеку тоже нельзя было смотреть людям в глаза, если он не разделял идей социального равенства. Кто теперь всерьез вспомнит об этих идеях?

По-моему, у каждого из двух полюсов этой проблемы своя правда: тому же Теодору, например, то жалко становится беженцев из Дарфура, то утверждает, что ничего хорошего от столкновения культур ждать не приходится — только столкновение и будет. То советует всем разбежаться по национальным квартирам и перенимать друг у друга все хорошее, то вспомнит, что вокруг полно евреев вроде меня, и хватается за голову: «Господи, что же это я несу? Да разве я?..»

Но Бориса так просто не собьешь. Он рассказал о своем приятеле, которого навестил в одном из городов, известном обилием представителей сексуальных меньшинств. На память пока пожаловаться не могу, но интересные, на мой взгляд, беседы записываю на DiskOnKey с диктофоном (с позволения моих агентов), так что излагаю почти буквально. «Приятель мой, — сказал Борис, — человек вполне либеральных взглядов, неожиданно с раздражением отозвался о геях, я очень удивился и спросил, какое ему дело до этого. Он ответил, что никакого, если бы не их упрямая самореклама, не попытки проникнуть в школы со своей агитацией. Если я правильно понял, претензия его состояла в том, что они, геи, создали у моего приятеля ощущение вторжения в его собственную, не принадлежащую им территорию. Чувство сродни ксенофобии, возникающей, когда окрепшее меньшинство пытается метить территорию, им до того не принадлежавшую, успешно спекулируя на святости свободы и собственной слабости. У части смущенного большинства при этом возникает психологический дискомфорт и подавленность и даже развивается на такой почве истеричная, склонная к самоистязанию своего рода мини-религия сверхтерпимости».

Теодор заметил на это, что (цитирую) «склонность к производству мини-религий и самоистязанию (в том числе на почве ксенофобии) имеет свои статистические границы, не выходя из естественных берегов, определенных природой коллективной человеческой психики, как и популяция сексуальных меньшинств не выходит за свои десять процентов. Не прибегающая к физическому насилию религия сверхтерпимости — безопасна. И западное общество право, окучивая вопрос столкновения культур густой душеспасительной ложью и полагаясь на нормативную психику своего населения».

Углубившись же в вопрос различия национальных установок, цитировал еще Теодор любимого им писателя Ерофеева: «Я остаюсь внизу, и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы — по плевку. Чтобы по ней подниматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я не такой». «Это — позиция, — объяснил Теодор, — и я ее уважаю! Я наслаждаюсь ее эстетическим совершенством! Она иллюстрирует отчасти набоковский парадокс насчет эволюции полиции и развития культуры в России. А я вот люблю карабкаться по общественной лестнице! Причем — без страха и упрека! Да, — говорил Теодор, — я — такой! А в интернетовском тексте „Москвы — Петушков“, — возмущался он, — какой-то мудак выбросил слова про „жидовскую морду“, я этому козлу лично набил бы морду за самоуправство! Он мне Ерофеева редактировать будет!» — почти разорался он.