Кто они, спрашивал себя Теодор, кто эта нашпигованная свободой пружинка с шариком? Пропитана ли ее свобода запротоколированной в толстых томах историей блужданий мысли в лабиринтах идей и вкусов? Эти идеи и вкусы порой безумны, порывисты и полны несогласуемых противоречий, но их результирующая делает свободу весьма разборчивой дамой, которую очень непросто сбить с пути. Вряд ли у пружинки было время на чтение толстых томов. Она так торопится вонзить серебряные шпоры в бока своей свободы. У нее, кажется, время было только на освоение русского перехлеста и еврейской маниакальности, чтобы скакать голышом на брыкающейся свободе. Ага, и Аталия, кажется, заметила новенькое (brand new) издание «сложной девушки» и поглядывает на нее с ревнивым прищуром.

Не повредит ли пружинка до времени стеклянный шарик своего «я», беспокоится о ней Теодор. За пирамида, кажется, беспокоиться нет оснований. Он тоже вряд ли знаком с толстыми томами, но он прикреплен к жизни надежным слоем банальных истин и общих мест, крепко держащих пирамиды побольше и потяжелее. Несмотря на последние провалы, настроение компании было игривым.

— Ну что, Серега, когда покажет Россия Америке кузькину мать? — спросил Борис.

Шестеро против одного вознамерились валять дурака, оценил обстановку шеф «Брамсовой капеллы», но все же решил не увиливать.

— Ну, а чего они? Ведь обещали не соваться в Ближнее Зарубежье, а сами… — Серега кивнул неодобрительно в сторону посольства.

— А что вам до американцев? — спросил Борис. — Вы поговорите с Ближним Зарубежьем, объясните им, что Россия во всех отношениях лучше Америки. Разве это не так?

Серега шутя погрозил Борису пальцем, но того уже не унять.

— Ведь как учил нас великий Булгаков? «… Никогда и ничего не просите! Сами предложат…» Умолять будет Ближнее Зарубежье, валяться будет в ногах — мол, поставьте ваши ракеты у нас хоть на каждой крыше, уж больно мы боимся Америки.

— Я поддерживаю Россию, — заявила Аталия, — пусть американцы лучше поставят свои ракеты у нас. Одну можно у нас во дворе.

— Это очень сильная мысль, — сказал Теодор, — «…никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас». А вот продолжение мне не нравится: «Сами предложат и сами все дадут!» Слабое продолжение, перечеркивающее начало. Не хочу даденного, не хочу принесенного.

— Вам не понять духа большой страны, — сказал Серега, не обращая внимания на глубокомыслие Теодора и споря с Борисом, — ваш подход — утилитарный, вам бы удержаться, как лодочке в шторм, нами же движут порывы другого пошиба: «Москва — Третий Рим». Масштаб, величие.

— И в чем величие России? — спросил Теодор.

— История, территория, дух, — ответил Серега, очень стараясь, однако, не скатиться к легкоуязвимой монументальности. — В победе над нацизмом, между прочим, — аккуратно нажал Серега на чувствительный участок. (Вот вам, а говорят — только евреи спекулируют своим Холокостом.)

Головы Серегиных оппонентов согласно кивнули. Теодор тоже кивнул, но возразил:

— Величие прошлого ведь не означает автоматически величия будущего, как унижения прошлого не позволяют автоматически требовать уважения в настоящем. Для поддержания величия нужно быть одним из столпов мирового порядка. Нет? — Это финальное «Нет?» Теодора, видимо, навеяно соседством англоязычного посольства и школьной английской грамматикой, что-то вроде: Isn’t it? Doesn’t it?

На сей раз Серега согласно кивнул.

— Величие, — продолжал разглагольствовать Теодор, — достигается тремя компонентами: идеи, деньги и кровь. Я расположил их в таком порядке не по значимости, а только для ритма речи.

— И что же, у них все это есть? — кивнул Серега в сторону посольства, к которому сидел лицом, хотя видел он не само посольство, а стену заведения с милой дребеденью, которую вешают на стены в таких местах: плакаты, с которых смотрят на вас известные англосаксонские музыканты с усами и без усов, увеличенная статья из американской газеты, где-нибудь найдется и звездно-полосатый флаг. При этом его движении-кивке справа моргнули сквозь стекло красноватые закатные лучи. Лишь слегка повернув туда голову, Серега увидел теряющее яркость море и медно-петушиное солнце, готовое клюнуть в затылок убегающий день.

— Да, — ответил Теодор, — у них эти компоненты имеются: идея свободы, деньги, и они, как видим, готовы платить кровью. И платят.

— А у Еврейского Государства есть величие? — спросил Серега, пытаясь устроить дело так, чтобы шестеро защищались против одного.

Теодор задумался, правда ненадолго.

— Кровь мы проливаем вынужденно, — сказал он. — Деньги? Пропорционально размерам. Идея? Идея, пожалуй, есть.

— Какая? — спросил Серега. Его тактика удалась.

— Соединение обруча этнической и исторической общности со свободой. Их образца свободой, — Теодор кивнул в ту же сторону, куда минутой раньше кивнул Серега. Только он при этом кивнул не лбом, а макушкой и увидел тускнеющее море не правым глазом, а левым, перед ним же были по-прежнему никелированный гусак, разливающий пиво, и бармен в компании оглохших бутылок и подвешенных за ноги казненных бокалов.

— Свобода у каждого своя, иначе это не свобода, — возразил Серега. — И с каких это пор национальная идея ведет к миру? — Серега развивает наступление и выколупывает из Теодоровой казуистики общепринятую простую терминологию (тоже еще придумал: «этническая и историческая общность»). — В имперской идее России, как и в идее Римской империи, есть ответственность за жизнь большого конгломерата разнообразных племен и народов.

Уже договаривая фразу, Серега понял, что не удержался в неуязвимой позиции того, кто, как телевизионный интервьюер, только спрашивает, характером и концентрацией вопросов направляя беседу в нужном направлении и притворно удивляясь возмущению интервьюируемого. «Я ведь только спрашиваю», — говорит он, округляя глаза.

— Имперская идея — это организующее начало и ответственность «старшего брата»! — Борис тут же и пользуется тем, что Серега «высунулся». — Со старшим братом во главе — не получится, — объявил Борис. — Испытано.

— А с ними получится? — Серега снова кивнул в сторону посольства. День в стекле угасал, море мрачнело.

— Они не старший брат, — ответил Борис.

— А кто? — поинтересовался Серега.

— Мать и старшая сестра, — напомнила Аталия, и все засмеялись.

— Не один черт? — спросил Серега серьезно.

Борис хотел было ответить какой-то банальностью насчет разницы между Восточной Европой и Западной, Южной Кореей и Северной, между бывшими двумя Германиями, но передумал.

— А вы попробуйте увидеть в Америке мать. Потом — старшую сестру, — вкрадчиво сказала Аталия, обращаясь к Сереге. — Это разрешит многие ваши психологические проблемы, подавит многие комплексы…

Баронесса засмеялась секундой раньше других. Серега, давно уже наметивший себе тактику общения с Аталией, теперь мгновенно напялил на лицо маску человека, потерявшего дар речи.

— Содом и Гоморра по-русски, — сказал Теодор, смеясь. Но Серега был уже не тот инструктор в Африке и электрик в Димоне, который еще совсем недавно болтал тапочкой, сидя в салоне Теодора и Баронессы.

— Вот вы цитировали как-то Набокова насчет того, что у русской истории два аспекта — полицейский и культурный, — сказал он по-аталиевски вкрадчиво. — То есть что у двуглавого русского орла одна голова русской государственности, а вторая — русской культуры. Следует ли мне понимать вас так, что если отсечь ему первую голову, то одноглавый русский орел будет любезнее еврейскому сердцу?

— Даже под микроскопом не отличишь, какая из голов выполняет какую функцию, — возразил Борис.

— Странные мысли. — Осуждающая интонация Аркадия была совершенно линейной (y = k. x + a), и Серега, оставшийся с топором в руках и не найдя, куда его деть, рассмеялся.

— А правда, что в КГБ все — антисемиты? — спросила коварная Аталия.

Серега только секунду промедлил с ответом: