Впрочем, Серега быстро оттаял. Во-первых, потому что он вообще быстро оттаивает, как всякий, кто хоть год прожил в Димоне, а во-вторых, не мог не признать, что Борис — человек, судя по всему, неплохой, идейный и к нему, Сереге, относится с явной симпатией. Оттого и позволяет себе иногда фамильярности и амикошонство. А кто в Димоне, например, не позволяет себе фамильярностей и амикошонства? Ладно, давай рассказывай дальше, Борис.
— Не течет кровь терактов по пешеходной зоне потому только, что смывают ее в тот же день, не дают ей взывать к небу, — говорит в Борисе поэт сионизма.
От этих слов уже в Серегиных жилах вскипает кровь и сжимаются кулаки. Эх! И что толку от этих «лаф-лафов» (рохля, дрянь человек, левый интеллектуал[14])! Сюда бы Володю! Уж с ним вместе разобрался бы Серега с Соседями! Раз и навсегда! «Сибирь», «фуфайка», «ушанка» — запомнили бы пару-тройку полезных слов, вместо того чтобы русский мат заучивать! Надо бы доклад написать на эту тему полковнику с предложениями о рациональном использовании колымской инфраструктуры. Серега представил, как катят тачки несостоявшиеся шахиды. Правда, добавил им тут же мысленно каши в миску и снизил норму выработки, поскольку по природе не был жесток.
Из пешеходной зоны вышли двое эти на улицу Яффо. И почти сразу предложил Борис Сереге посмотреть налево. Видишь, говорит, — православный храм. Это в Иерусалиме все равно как синагога в Москве на улице Архипова. А слева от храма — Русское Подворье, которое, как и полагается, для евреев — острог.
Да что этот Борис все нарывается сегодня, разозлился Серега. Вот еще русофоб сраный выискался! Ну и правильно, что острог! Потому что евреи — все жулики! Как только дождь, непогода в Димоне, так у Хаима жена приболела, у Моше дите нужно отвести к зубному врачу — зубы, видите ли, наружу торчат у ребенка, как у вампира. Вот и полезай Серега на верхотуру, ремонтируй высоковольтную линию, чтобы не осталась без электроэнергии текстильная фабрика! И молись какому хочешь богу, хоть своему, хоть ихнему, чтобы не подал Серегу подъемник в провода так, что вспыхнет он подобно вольфрамовой нити, осветив на краткий миг пустыню, преображенную руками и волею сионистов!
Но опять тает Серега, потому что Борис уже обнял его за плечи, а затем и припечатал такую «чапху» (дружеский хло пок по плечу), энергии которой и иной сантехник в Димоне позавидовал бы.
— Где это ты научился раздавать «чапхи»? — поинтересовался Серега. — Разве и в еврейском хай-теке печатают «чапхи» инженерам, будто в Димоне электрику, спустившемуся с электрического столба живым на землю?
— А как же, — отвечает Борис. — Со мной на работе как раз парень из Димоны работает, Морис Катан зовут. Он такие «чапхи» печатает, что начинаешь видеть пылинки на собственных туфлях без бинокля. Сестра его, Симона, и сейчас воспитательницей в детском саду в Димоне работает. Когда она по улице идет после работы, от звона ее украшений в русском магазине бутылки на полке резонируют, сталкиваются и звенят, особенно усердствуют «Финляндия» и «Русский стандарт».
— «Ганенет», значит, эта Симона, — продемонстрировал Серега знание еврейского языка.
— Ну да, — подтвердил Борис. — Воспитательница. А у нас, если не замечал, и министр на заседании правительства может такую «чапху» отвесить другому министру, особенно если тот «лаф-лаф» (рохля, дрянь-человек, левый интеллектуал), что у того от невозможности присесть (он уже и так сидит в министерском кресле) глаза из орбит сначала выскакивают, как кукушка в часах, а потом делают оборот на 360 градусов. Такому обороту глаз, между прочим, любые часы позавидуют, ведь им, чтобы так обернуться, нужно целых 12 часов и ни минутой меньше!
Спустившись по улице Яффо к стенам Старого Города, вошли агенты «Брамсовой капеллы» через Яффские ворота в Армянский квартал. Пока озирал Борис Башню Давида, Серегу занесло в сувенирный магазинчик, куда пришлось последовать за ним и Борису. Сереге то ли ничего не пришлось по вкусу из армянских сувениров, то ли что-то и пришлось, но показалось дорого, во всяком случае, когда он собрался выйти наружу с пустыми руками, Борису стало не по себе отчего-то. Наверное, из-за правительства, которое не признает геноцида армян, потому что не хочет портить отношения с турками.
Борис выбрал в армянском магазине сувенир, который показался ему недорогим: кусочек лакированного ствола какого-то дерева, на срезе которого Божья Матерь из сплава, похожего по цвету на серебро, держит Младенца из такого же серебристого сплава. Младенец — вылитый Сережа Есенин в детстве, и мать его, чуть курносая и чуть скуластая тоже, наверное, похожа на маму поэта Сергея Есенина, просто Борис ее фото или не помнил, или никогда вовсе не видал. Внизу на том же срезе приклеена табличка небольшого размера, причем из-под маленькой таблички довольно много клея выдавилось. А на табличке написано, что сувенир произведен в Вифлееме к юбилею 2000 года. Сувенир Борис подарил Сереге. Серега сначала не знал, что с ним делать, а потом решил, что подарит жене Пронина, скажет — от Теодора. Жена Пронина, бывшая Василькова, увлеклась очень в последнее время всем православным. Борис же, разглядывая славянские личики Божьей Матери и Иисуса на сувенире, изготовленном в арабском Вифлееме и продающемся русским туристам в армянском магазине в Еврейском Государстве, в очередной раз подивился мудрости и толерантности армян и даже подумал было, а не присоединиться ли и ему к ним, когда они в очередной раз будут чистить хари греческим монахам в храме Гроба Господня, но одернул себя быстро, почувствовав на своих плечах державную тяжесть еврейского нейтралитета в христианских спорах.
Дальше двинулись Серега с Борисом через Армянский и Еврейский кварталы к Стене Плача.
— Между прочим, — объявил Борис, — это она только порусски Стена Плача. На иврите и на английском — это Западная стена. И это не только потому, что это западная часть подпорной стены Храмовой горы. — Борис затеял такую значительную паузу, что невозможно уже было ошибиться в значительности того, что услышит сейчас русский разведчик из его уст. — Понимаешь, Серега, наша Стена не плачет и развернута к западу.
На площади перед Стеной, к удивлению Сереги, напялил ему Борис на голову кипу, без которой нельзя к Стене. Серега проверил самоощущение, не произошло ли с ним чего-нибудь при этом. Вспомнил, что и американский президент, и даже французский не брезгуют надеть кипу порой, чтобы выразить симпатию к евреям (только русский президент отказался, потому что он может евреям симпатизировать и без кипы). Сереге еврейская кипа ничего не сделала. Даже наоборот, норовила слететь с головы при каждом порыве ветра, потому что это была гостевая кипа и сделана была из легкого картона по известной еврейской экономности во всем, что касается еврейской набожности, щедрой на докучные просьбы к Богу и сдержанной в расходовании материальных средств во имя Его. Пришлось Сереге придерживать кипу рукой во все время визита к Стене. Нужно будет доложить полковнику, подумал Серега, чтобы в случае, если ему придется посетить Стену Плача, не забыл бы он купить в лавке тяжелую кипу, потому что полковник не президент, чтобы от кипы отнекиваться, и потому что у полковника госбезопасности, когда он приближается к еврейской Стене, на всякий случай должны быть обе руки свободны. В записке, которую поместил Серега в щель Стены, попросил он у Всевышнего заступничества за него самого, Серегу, за «Брамсову капеллу», за полковника Громочастного, майора Пронина с женой и детьми, за Электрическую компанию (незлобив наш Серега) и, конечно, за российского президента.
По пути к Храму Гроба Господня купил Серега, которого заела щедрость Бориса, бедуинский кривой нож с медной рукояткой в виде хобота слона с камнем под сапфир на конце. Хобот не утончался к концу и в направлении сапфира, как у настоящего слона, а, наоборот, расширялся для удобства руки. Ножны были из латуни и пластмассы под слоновую кость и скреплены несколькими маленькими винтиками под отвертку «Филипс». На латуни был восточный узор в большом изобилии. Этот нож Серега подарил Борису, и Борис его с тех пор брал всегда с собой в Иерусалим для защиты от террористов. Практичная Баронесса, узнав об этом, посоветовала ему оставлять нож дома, чтобы его самого этим же ножом не зарезали.
