— Чем я могу помочь тебе?

— Мы завтра уезжаем. Дом будет открыт. Я хочу, чтобы ты взяла ружья и припрятала их.

— Но тогда прольется кровь, Галант.

— Как раз для того, чтобы не пролилась кровь, я и прошу тебя взять ружья. Спрячь их.

Мне стало страшно. Одно дело — вот так лежать в темноте и разговаривать, но красть ружья — дело совсем другое. Ружье — вещь опасная, оно несет смерть.

Я протянула руку и коснулась его.

— Иди ко мне, — прошептала я. — Ночь уже кончается.

Он напрягся, но отрицательно помотал головой.

— Не сегодня, Памела, — прошептал он. — Я хочу тебя. Но слишком многое мешает мне. Только когда я стану свободным человеком, мы снова будем вместе. Иначе все останется по-прежнему.

На восходе они уехали в коляске; лошади гарцевали, словно понимали, что Галант правил ими, — они всегда старались ради него.

В первую же ночь я держала ружья в руках. Я взяла их с полки над кроватью, на которой спала хозяйка, я поглаживала гладкое дерево, и тяжелую медь, и холодные стволы. И вдруг младшая девочка застонала во сне. Я быстро положила ружья обратно. И не потому, что испугалась, как бы не проснулась хозяйка, а из-за ребенка.

На вторую ночь, когда все уже заснули, я бродила по дому как привидение. Я хорошо знала дом и, конечно, могла ходить тут даже в кромешной темноте, не натыкаясь ни на что. Просто я никак не могла заставить себя войти в спальню. Наконец, когда запели петухи, я поняла, что время уходит. Нужно сейчас же взять эти ружья, или случай будет упущен. Я осторожно отодвинула засов на кухонной двери, чтобы потом быстро и незаметно выскользнуть из дому. Но в этот миг меня окликнула хозяйка.

Вранье. Все они врут, коли говорят, что это я украл форму для пуль и отдал Галанту. Он всегда был против меня, этот Галант: вспомнить только, как он накинулся на меня с топором, когда Бет появилась на ферме. Может, он думает, что я простил ему это? А теперь хочет свалить вину на меня. Мы обнаружили пропажу формы, когда они уже уехали. Он, должно быть, сам взял ее. Ничего я про это не знаю и знать ничего не желаю. Мой баас всегда был добр ко мне. Что бы стало со мной без него?

В темноте, перед рассветом, пробудившись ото сна — всегда один и тот же сон, — я услышала какой-то шум на кухне и, выйдя проверить, в чем дело, увидела Памелу, стоявшую у двери.

— Что ты тут делаешь? — спросила я.

Она вздрогнула и обернулась.

— Я… я просто хотела выйти, — пробормотала она. — У меня схватило живот.

— Я слышала, как ты бродила всю ночь, — сказала я. — Может, ты заболела?

— Нет, хозяйка. Это, должно быть, просто от духоты.

— Ну, тогда ступай. И принеси мне лохань на обратном пути. Скоро утро.

Она вышла. Меня охватило странное чувство: впервые за все время я увидела в ней не просто служанку, которая работала в доме долгие годы, а женщину. Ее беспокойство, несомненно, было вызвано отсутствием Галанта. Я почти что завидовала ей: если бы я могла вот так же беспокоиться о Николасе. И тут я поневоле взглянула на все по-новому. Рабы доставляют немало хлопот, вечно путаясь под ногами вроде домашних животных, и все же где-то в них, похоже, таятся человеческие чувства.

Если бы только она могла сдерживать свою низменную Натуру в присутствии моего мужа. Тогда бы тут не лежал завернутый в лохмотья ребенок, заставляющий всех нас краснеть от стыда. Но ими всегда движет животная хитрость, подсказывающая им, как воспользоваться мужской слабостью.

Я снова вспомнила свой сон. Слава богу, Памела разбудила меня прежде, чем он успел завершиться так, как он всегда заканчивался, однако и того, что было, оказалось довольно, чтобы я почувствовала себя плохо. Сколько раз он посещал меня за мою жизнь, бесконечные варианты одного и того же кошмара! Я одна то в вельде, то в доме или сарае или еще где-нибудь, и затем вдруг оказывается, что рядом еще кто-то. Я никогда не вижу его лица, знаю только, что он черный. Я пытаюсь прогнать его прочь, но всякий раз не могу выдавить из себя ни звука. Когда он приближается, у меня перехватывает дыхание. Я пытаюсь закричать, хотя понимаю, что меня никто не услышит. В следующий миг он уже сдирает с меня одежду и кидает меня на землю, чтобы совершить надо мной нечто невыразимо ужасное. «Пожалуйста, убей меня, — умоляю я его. — Ради бога, убей, уж лучше умереть». Но он не убивает. И самое ужасное происходит.

Всякий раз, пробуждаясь от этого сна и чувствуя себя более испачканной, чем если бы вывалялась в тине или в иле, я сразу вставала, чтобы помыться, вымыть все тело, отскрести с себя эту грязь, но мне никогда не удавалось полностью очиститься от мерзости моих воспоминаний. И обычно проходило несколько дней, прежде чем я чувствовала, что снова могу посмотреть в глаза Николасу и всему свету.

То же самое было сегодня ночью, но Памела, разбудив меня, предотвратила самое худшее. И заставила меня задуматься. На рассвете, после того, как я вымылась в лохани, и задолго до того, как ферма ожила, я пошла к домику, приготовленному для учителя и его жены, и уселась в той части, которую мы отгородили шкафом, сделав школьную комнату для Хелены. Я держала на коленях Библию, но не читала ее. Просто долго перелистывала страницы, а потом оставила книгу открытой на коленях. И это помогло мне немного успокоиться.

Может быть, этот сон был карой господней, ниспосланной свыше, чтобы побудить меня задуматься о той злобе, которую я испытывала к Николасу. Господь даровал нам трех дочерей, и конечно же, в его воле лишить нас сыновей. А если я буду и впредь выражать недовольство этим, то не ввергну ли я Николаса в еще более тяжкий грех? В будущем мне нужно выказывать больше смирения.

Во время его отсутствия, как, например, в октябре, когда он уезжал в Кейптаун, я обычно чувствовала себя спокойней, лучше владела собой (если не считать этого сна): я за все отвечала сама, и все в доме и на ферме делалось согласно моим желаниям и указаниям. Не надо было ни на кого оглядываться. Но сейчас, в это раннее воскресное утро, я была вынуждена признаться себе, что тоже чувствую себя одиноко. Может быть, это в порядке вещей: господь сотворил человека прямостоящим, чтобы ему было нелегко коснуться кого-то рядом с собой, одиночество — это просто условие нашего существования. И все же приятно ощущать рядом присутствие другого человека.

Благодаря беспокойству рабыни, которая не могла заснуть из-за плотской тоски по мужчине и которая спасла меня от самого страшного мига в моем сне, я сумела понять нечто в сути моих собственных потребностей.

Дети выбежали из дома, огласив двор своими громкими криками. Я взяла Библию и направилась к двери, чтобы во имя господне принять на себя ответственность за день грядущий.

С самого начала Марта была против возвращения в глубь страны. Жизнь гораздо спокойнее, приятнее и веселее в Кейпе, знакомом ей с детства, говорила она. И кроме того, там все ее родственники. Но именно близкое соседство с ними и побудило меня принять окончательное решение. С того дня, как мы поженились — шаг, на Который было нелегко решиться тому, кто прожил в одиночестве сорок лет, — ее семейство не оставляло нас в покое, давая советы и наставления, а с рождением ребенка все стало и того хуже. Этим и объяснялось мое весьма торопливое согласие на предложение Ван дер Мерве наняться учителем к нему на ферму.

Почти всю дорогу от Кейптауна Марта плакала, чем тревожила и ребенка. К счастью, когда мы добрались до фермы Йостенса, дела пошли чуть лучше: он по крайней мере был ее дальним родственником, а его жена знала средство, как успокоить желудочные колики ребенка. В течение двух недель, которые мы провели там, Марта немного примирилась со своей судьбой, но, когда в воскресенье мы поехали дальше в повозке Ван дер Мерве, она по-прежнему не разговаривала со мной. Она уже не плакала, но держалась довольно замкнуто. Только один раз, очень тихо, чтобы никто не услышал, она прошипела мне в ухо: