— Долгие годы живешь, затаив это в душе, — сказал он. — Даже делаешь вид, будто не замечаешь. Надеешься, что все обойдется. Затем, в один прекрасный день, видишь, что другого выхода нет. Что тебе никуда от этого не деться. И тогда решаешься. И все же по-прежнему надеешься… — его голос угас, — …что этого удастся избежать.

— Ты вовсе не так говорил с людьми сегодня, — сказал я удивленно.

— Им я должен говорить то, что заставит их пойти за мной, Рой. Но никто не знает, что творится у меня в душе. Никто, кроме меня. — Он снова повернулся, словно собираясь уйти, но остановился. — Все могло быть иначе, Рой, — сказал он. — Я дал ему возможность. Все было бы иначе. — Он наклонился, чтобы поднять с земли свой изодранный старый жакет, который захватил, чтобы укрыться от ночного холода. — Но вот как это обернулось. И я буду трус, если не сделаю того, что должен сделать.

— Ты просто устал, — сказал я неуверенно. — У тебя был трудный день. Завтра все снова будет в порядке.

— Все в порядке уже не будет никогда, Рой. — Он вздохнул, обернулся и поглядел мне в лицо. — Рой, что бы ни случилось, запомни: у меня не было другого выхода.

Веки у меня стали такими тяжелыми, что глаза закрылись сами собой, и я не знаю, говорил ли он что-нибудь еще. Я свалился прямо возле костра и весь остаток ночи видел во сне великую войну и то, как мы бешено скакали вперед на лошадях, стреляя и убивая всех на нашем пути.

Следующую ночь мы провели на ферме у старого бааса дю Плесси: здешних людей — старого Адониса, Йохема и остальных — мы знали уже давно, так что Галанту нетрудно было уговорить их. Только Адонис — изворотливая старая обезьяна, вот он кто, — доставил нам много хлопот, выдумывая одну отговорку за другой. Я даже удивился, видя, как терпеливо Галант продолжает убеждать старика. Старый баас Ян, сказал Галант, держит в сарае форму для отливки пуль, которой пользуются все фермеры в округе, и Галант хотел, чтобы Адонис принес ему форму. Другие вызывались принести ее, особенно Йохем, который обычно и отливал пули, но Галант остановил их: он настаивал на том, чтобы Адонис сам отдал ему форму. Сначала я подумал, что он просто хочет польстить старику или подшутить над ним, но потом, когда форма лежала в коляске, надежно упрятанная под старым мешком и разодранным жакетом, Галант пояснил мне:

— Это все потому, что я не доверяю старому ублюдку.

— Почему же ты просто не скрыл от него все? А если он выдаст нас?

— Эта штука заставит его попридержать язык. Видишь, хотел он того или нет, теперь он все равно с нами. Это единственный способ заставить его молчать.

Я ухмыльнулся:

— Крепко ты всех прижал.

Он вздохнул.

— Нам предстоит еще очень долгий путь, Рой.

— Ты же сказал, что осталось всего несколько дней.

— Каждый день теперь как целая жизнь.

— А что будет на всех других фермах и в других местах? — вдруг спросил я. — Мы уже побывали на многих, но что будет на всех остальных, где не знают о наших планах?

— Не беспокойся, — сказал он. — Они присоединятся тотчас же, как мы начнем. Это вроде пожара в вельде: стоит только ему начаться, как дальше он горит сам по себе. Пока дует ветер. — Затем он снова замолк, как уже бывало не раз, — в крыше хижины, где мы сидели, застрекотал кузнечик, — а спустя долгое время заговорил гораздо тише и словно обращаясь к себе самому: — Если только ветер дует.

Он был очень спокоен в ночь перед тем, как они поехали за учителем. Бешенство, охватившее его после рождения ребенка, казалось, наконец-то утихло. Я хорошо все помню, потому что то была наша последняя ночь. Когда они вернулись в воскресенье вечером, к нам заявился Абель, и они проговорили до утра, в понедельник он ускакал на лошади бааса и возвратился уже на рассвете, а во вторник я отправилась спать на кухню, чтобы приглядывать за тем, что происходит в доме. Так что это была наша последняя ночь.

Но он не хотел взять меня. Не потому, что у него не было желания. Дело тут было в чем-то другом. Он сказал:

— Давай я обниму тебя и полежу рядом. Чтобы слышать, как бьется твое сердце.

— Что тебе до моего сердца?

— Оно такое живое. Все бьется и бьется.

— Галант, что с тобой?

— Лежи тихо.

Мы долго лежали так, и он заснул, держа руки у меня на груди. Но мне не спалось.

Поздно ночью мне стало так одиноко, что показалось, будто он покинул меня. Я дотронулась до него и негромко позвала:

— Галант.

Он открыл глаза, еще одурманенный сном, постанывая и шевеля губами, словно пробуя его на вкус, и спросил:

— Что, пора вставать?

— Нет. Но ты завтра уезжаешь.

— Это ненадолго. Ты же слышала, что сказал Николас — мы вернемся в воскресенье.

— А потом?

— Сама знаешь, что будет потом.

— И ты уверен, что хочешь довести все до конца?

— Я должен сделать это. — Неожиданно он спросил: — Памела, ты помнишь первую ночь, когда я был с тобой? Ты задала мне вопрос, а я на него тогда не смог ответить.

— Что за вопрос?

— Ты спросила: «Галант, кто ты?»

— Я так спросила?

— Да. Разве не помнишь? С того времени этот вопрос не выходит у меня из головы.

— А почему ты сейчас говоришь об этом?

— Хочу, чтобы ты знала, что сейчас впервые я вроде бы нашел ответ.

— И какой же ответ?

— Не спрашивай меня пока. Только свободный человек может ответить на этот вопрос. Но теперь ждать уже недолго.

— Только не говори, будто я толкнула тебя на это.

— Никто меня ни на что не толкал. У меня у самого есть глаза.

— А что ты можешь увидеть? Темень-то ведь какая.

— Не покидай меня, Памела. Я не знаю, что произойдет. Никто не может этого знать. Но ты должна оставаться со мной.

— Было время, когда я чуть не ушла от тебя, — сказала я тихо.

Он напрягся, я слышала, как у него перехватило дыхание.

— Почему?

— После того, как у меня появился ребенок, — прошептала я, — были дни, когда я просто не могла этого больше выдержать.

В темноте признаваться было легче, но все равно нелегко.

Его рука нежно ласкала меня. Я закрыла глаза и прижалась головой к его плечу.

— И когда отец хозяйки приехал к нам в гости, — сказала я, — я попросила его забрать меня обратно. Он ведь просто дал меня ей взаймы.

— А что ты ему сказала? — Я чувствовала его дыхание у себя на лице.

— Сказала, что здесь со мной обходятся нехорошо и что я хочу обратно к нему.

— А он что ответил?

— Он говорил как по Библии. «Ты же крещеная, Памела, — сказал он. — Почему же в тебе так мало веры? Разве ты не знаешь, что мы будем вознаграждены на небесах? В этом мире нам дано только терпеть. Господь служит нам примером».

— Почему же ты не рассказала ему про Николаса?

— Потому что не из-за него я хотела обратно.

Я едва решилась произнести эти слова, но темнота помогла мне.

— А из-за кого же?

— Из-за тебя.

— Ты хотела уйти от меня? Разве я плохо с тобой обращался?

— Нет. Дело не в этом. Просто я приношу тебе одно только горе.

Он ничего на это не ответил. Я подумала, что он молчит от злости, и ожидала, что он оттолкнет меня, но он не шевельнулся. Наконец он сказал:

— А все из-за того, что мы пока еще на этом берегу, Памела. Мы не умеем видеть как надо, потому что у нас глаза рабов. Но как только мы окажемся на другом берегу, мы во всем разберемся. Солнце поднимется. И тогда я скажу тебе, кто я такой. И тогда мы впервые по-настоящему узнаем друг друга.

— Не понимаю я, что ты такое говоришь про берега. Ты сейчас рассуждаешь, прямо как старый баас Ян.

— Нет, вовсе не так. Просто мы все еще прикованы к скале, как та женщина, о которой я тебе рассказывал. Но пройдет всего несколько дней, и мы будем свободны. Мы пересечем Великую реку, которая отделяет нас от другого берега. И тогда наши глаза все увидят как надо. Все станет другим. — И, помолчав, добавил: — Памела, мне нужна твоя помощь.