Теперь он мертв. Но живет во мне. Время не властно.

Такой краткий час, такой темный, такой светлый. Но благодаря этому самому интимному из всех возможных деяний, не признаваемому стыдящимся миром, мы вошли в историю — вот мы. Смотрите — мы свободны. Теперь мы можем снова принять на себя бремя наших различий. Короткий крик, как вызов молчанию, почти неуловимая пауза, остановка между грубым вторжением в дом и бегством в суровую невинность гор — но это и есть сама жизнь: видение, озарение, раздвоенный свет, ужас, радость. В моем лоне заключено будущее, предопределенное в тот незначительный миг, когда я осмелилась распахнуть себя перед ним, и он сказал мне, по-моему, сказал это именно он:

«Пошли» — по-моему, это сказала она, и мы вдвоем пошли на чердак. Сколько раз мы уже приближались к этому, но всякий раз останавливались, не из-за вмешательства извне, а из-за нас самих. Свободная женщина и раб. Но на этот раз все было иначе. Там, на чердаке, я был свободен: мужчина, а она была женщиной. И ради этого мгновения, такого простого и мимолетного, наверно, стоило родиться на свет, жить, страдать, пребывать во тьме и затем умереть.

Да, конечно, это не было той свободой, о которой мы мечтали, открытой и явной и доступной всем. В этом смысле мы проиграли. Но, может, свобода и не бывает иной, чем эта, маленькая и личная? Если это так, то у нас и в самом деле не было надежды на успех. И все-таки нам нужно было сделать то, что мы сделали! В этом я уверен. Нужно было. Не будь этого, все случившееся на чердаке было бы чем-то обыкновенным. А без нее наше восстание было бы просто безумием и полной неудачей.

Теперь я, кажется, впервые начинаю понимать, о чем говорил тот похожий на льва мужчина в Тульбахе. Я совершил самое страшное преступление, и, даже если они никогда об этом не узнают, это все равно достаточная причина, чтобы убить меня. Ведь этой свободы им и следует страшиться.

Убивать просто. Каждый может сделать это, стоит только по-настоящему разъярить себя. Но выбрать с открытыми глазами — хотя и во тьме! — такое завтра, которого нет, но которое родится на свет благодаря твоему выбору, — это, пожалуй, самое трудное из всего, что мне доводилось делать. Пока я был рабом, обо всем заботился баас. Мне незачем было думать о завтрашнем дне: для раба нет ни «вчера», ни «завтра». Но в тот миг, когда в молчании чердака над грохочущим внизу домом я обрел женщину, которая всегда была моей, я добровольно взял на себя бремя прошлого и предопределил свое будущее.

Это я теперь понял. Последняя ночь в горах прошла не зря. Впереди меня ожидает то, что мне когда-то рассказывал Николас: та же смерть, что настигла одержимого амоком, кидавшегося с топором на людей. Повесят на виселице с тремя перекладинами, потом отрубят голову и выставят ее на столбе в том месте, откуда ты родом, пока от нее не останется только череп, скалящийся на ветру. Пусть так и будет. Теперь я могу выйти и подождать их прихода, что бы мне ни предстояло, даже Кейптаун и смерть.

Меня услышали, лишь когда я начал убивать. Другого голоса у меня не было. Свободен? Нет, я не свободен. Но теперь я хоть знаю, что такое свобода, какой она может быть. На мгновенье я увидел ее вспышку.

Солнце уже медленно всходит. Долины озарены светом и похожи на огромную запруду, залитую прозрачным пламенем.

Здесь много ласточек. Они всегда были тут, с самого рождения этих гор. Когда я пойду сейчас вниз по склону, они будут летать над моей головой туда и сюда, кружась, ныряя, взлетая и кувыркаясь над скалами, свободные лететь, куда им вздумается. Позже, в конце лета, когда первые заморозки высушат хрупкую траву, они начнут собираться в стаи. И однажды вдруг разом поднимутся в небо и улетят. Я не знаю, куда они улетают, когда наступают холода. Может, где-то вдали всегда жарко. Я знаю лишь одно — что они улетают, а потом, когда снова наступает лето, возвращаются. В зависимости от времени года они вольны прилетать и улетать.

А некоторые противятся даже временам года.

Скоро придет пора спускаться вниз. Я не вернусь. Во всяком случае, тот Галант, что сидит здесь, уже не вернется. Но с моей смертью все не кончится. Может быть, я заронил свое семя в ее лоно. Этого я никогда не узнаю. Но так это или не так, родится у нас сын или нет — а если родится, то свободным, потому что она его мать, — что-то из исчезающего непременно вернется. Что-то останется на земле. Что-то возвратится. Мой череп будет следить за здешним высокогорьем даже пустыми глазницами. Яйца Птицы-Молнии долго лежат в земле, но однажды скорлупа трескается и огонь возвращается в небо над этими горами без начала и без конца, где остался след моей ноги, гордо впечатанный в камень.

Спускаюсь. Я сгорел дотла. Но огонь — огонь остается.

ПРИГОВОР

После надлежащего судебного разбирательства, заслушав обвинительный акт, предъявленный Королевским прокурором, и аргументацию ответчиков, тщательно взвесив все, заслуживающее внимания и могущее оказать воздействие на мнение Суда, отправляющего правосудие именем и по поручению Его Королевского Величества в Колонии на Мысе Доброй Надежды, мы, нижеподписавшиеся, объявляем следующее:

Есть печальная истина, которой учит нас опыт и которая заключается в том, что представление о собственном угнетенном положении — верное либо ошибочное, — завладев разумом человека и пустив в нем корни, нередко приводит оного к безрассудным и отчаянным деяниям.

До тех пор пока человек доволен своим положением, мир и согласие царят в его душе и можно не опасаться с его стороны попыток путем насилия изменить существующий порядок вещей, независимо от того, в сколь неравном по отношению к другим людям положении может такой человек находиться; но едва он осознает свое неравенство по отношению к тем, кому судьба даровала более благоприятное положение, им овладевают пагубные страсти, ему кажется, что он вынужден нести бремя, возложенное на него не по праву, и тогда мир и покой покидают его душу и он начинает делать все возможное, дабы сбросить с себя сию ношу.

Страна, в которой мы живем, увы, уже представила нам доказательства сей истины, и да охранит нас небо от новых ее подтверждений.

Можно ли привести пример большего неравенства в человеческих отношениях, нежели то, что наличествует в отношениях свободного человека и раба, когда последний вынужден вопреки своей воле посвящать значительную часть жизни служению своему свободному господину, и все же во всей истории Колонии до 1808 года мы не найдем ни единого случая, когда рабы хотя бы помыслили о том, чтобы путем насилия избавиться от своих уз.

Воспитанные в духе нашей священной религии и привыкшие повиноваться своим господам, они не нарушали своего повиновения, а ежели это и случалось, сами понимали, сколь сильно презрели свой долг, и принимали причитающееся наказание как совершенно заслуженную кару за свои деяния. Таковое умонастроение необходимо для поддержания мира и порядка в стране.

Мы отнюдь не выступаем здесь в роли защитников рабства как такового, мы лишь говорим об условиях, реально существующих в Колонии, в стране, хозяйство которой основано на рабском труде, свободные обитатели которой, или, строго говоря, так называемые колонисты, с самых первых дней колонизации получили законное право, подкрепленное примером их собственных руководителей, вкладывать значительную долю своих доходов в приобретение рабов. В таковых условиях воспитание рабов в духе повиновения господам совершенно необходимо для поддержания порядка в стране и для ее процветания.

Однако в 1808 году горстка коварных и злонамеренных людей, очевидным умыслом коих было ввергнуть страну в смятение и беспорядок и тем самым добиться выгоды для себя, изыскали возможности пошатнуть это умонастроение у значительной части наших рабов и, преступно извратив милосердный акт британского законодательства, запретивший отнюдь не рабовладение, а работорговлю, внушили рабам, что тех держат в рабстве вопреки воле Его Величества короля Англии, ибо в самой Англии никаких рабов нет.