— Да, сейчас мы голодны, — отвечаю я. — Но сегодня ночью, когда они заснут, мы стащим из крааля самую жирную овцу и зарежем ее. С этого часа мы будем брать все, что захотим. И будем есть сообща. А потом все вместе оседлаем нашего коня и поскачем по стране, свободные и быстрые, как ветер.

Мы берем вилы и метлы и снова принимаемся за работу. Копыта лошадей выбивают из колосьев крупные зерна, пласт за пластом, мякина отсеивается, тонкая золотистая пыль уносится ветром, и остается только добрая, чистая пшеница, готовая для помола.

В красноватых сумерках мы длинной цепочкой возвращаемся домой, каждый с вилами или метлой на плече. У запруды, куда мы подходим помыться, несколько птиц-молотов, похожих на причудливого вида камни, неподвижно стоят в мутной воде и смотрят вниз. Мы останавливаемся, оцепенев от страха и боясь их потревожить. Ведь мы знаем, что не рыбу видят они в мутной воде, а лицо человека, отмеченное печатью смерти.

Мы все ели овцу, зарезанную той ночью, и по приказу Галанта каждый из нас омыл руки в ее крови возле камня для убоя скота. Я была против этой затеи, но Галант схватил палку, и я поняла, что он готов расправиться с любым, кто станет перечить ему. Меня бесило его подлое обращение со мной — разве я была хоть в чем-то виновата? — но во мне было больше боли, чем злости. Он оттолкнул меня. Все от меня отвернулись. Я осталась одна с голодом в теле и одиночеством, похожим на боль в костях. Похожим на смерть.

Могла ли я остановить их, если бы попыталась? Но кто бы стал слушать меня? Я страшилась того, что надвигалось, ведь и зарезанная овца, и омовение рук в крови было только началом. И на следующую ночь все повторилось снова. Мы опять были там. Даже мама Роза, к моему удивлению, пришла и держала овцу, а Галант оттянул овце голову и перерезал горло одним ударом длинного ножа так, что кровь темной струей брызнула ему на руки.

После второй овцы я заговорила с хозяйкой, потому что больше не могла терпеть и не знала, как еще предотвратить бедствие.

— Грядут плохие дела, — сказала я ей. — Я подумала, что лучше сказать вам об этом, пока не поздно, чтобы вы смогли что-то сделать.

— До чего же ты надоедливая, Бет, — сердито ответила она. — Почему тебе все время нужно настраивать меня против других?

К четвергу я уже была не в силах выносить это. Я поджидала бааса возле двери в кухню, пока он спускался с чердака, куда мужчины загружали последние мешки пшеницы — молотьба была закончена.

Заметив меня, он остановился и в последний миг попытался увильнуть от встречи со мной.

— Не уходите, баас, — сказала я. — Я пришла, чтобы рассказать вам кое-что.

— Что же, Бет?

— Вам нельзя завтра уезжать за учителем. Здесь назревают ужасные дела.

— О чем ты?

— Это все Галант, — сказала я, обернувшись, чтобы убедиться, что меня никто не слышит. — Будьте поосторожнее, баас.

— Ты уже давно точишь зуб на Галанта, Бет. И на меня тоже. Но я устал от этого.

— Вы не понимаете меня, баас.

— Я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь, и с меня всего этого довольно.

— Но, баас, все дело в Галанте.

— Мы с Галантом выросли вместе, — огрызнулся он. — Порой между нами случались недоразумения, но мы всегда умели в них разобраться и сумеем сделать это и впредь.

— Баас, послушайтесь меня. Не уезжайте завтра и не оставляйте ферму без присмотра.

— Галант поедет со мной. И я не нуждаюсь в твоих паскудных советах. А теперь убирайся и оставь меня в покое.

Я смотрела ему вслед. Он вошел в дом и захлопнул за собой дверь кухни, отгородившись от меня, словно я была зверем, готовым напасть на него. На дворе было темно. В доме горели керосиновые лампы, и в Их свете окна казались беззащитными. Ставни затворят только после молитвы. Окна смотрели в ночь будто глаза — но то были слепые глаза, они ничего не видели; а снаружи можно заглянуть внутрь прямо сквозь них.

Я сделала все, что могла. Они не захотели слушать. И тут я впервые вдруг устыдилась того, что бегаю за ним, будто сучка во время течки. Он вообще ничего не понимал. Может, он и в самом деле боялся меня — из-за ребенка. Да и откуда ему было знать про огонь в моем теле, огонь, который могло погасить только его семя? Ведь, только отдав мужчине свое тело, можно обрести власть над ним. А пока он властвует надо мной, и я хожу за ним по пятам год за годом.

Но даже и сучка в конце концов может начать кусаться.

Неважно, сколько я еще протяну — долго мне не выдержать, здоровье мое ухудшается, — но ту поездку мне не забыть никогда. Все уже назревало, но я почти не обращал внимания на происходящее, я просто был там, время от времени задремывая в подскакивающей на ухабах коляске, запряженной четверкой лошадей. Вроде бы ничего необычного: во всяком случае, так казалось тогда. Только впоследствии, когда мне вспомнились все подробности, я словно заново пережил те несколько дней, услышал все те звуки, свидетельствовавшие о нашем продвижении по выжженному солнцем вельду меж голых, коричневых пшеничных полей и грубых хребтов бесконечных серых гор, под небом, с которого случайные, свободно плывущие облака отбрасывали вниз темные тени, быстро уносимые ветром: жуткое путешествие на колеснице Смерти, под грохот наших костей — на козлах молчаливая Смерть с длинным кнутом и прямой спиной, рядом подросток, на узкой скамье я и бледная белокурая девушка, держащая ребенка, и два трупа, торжественно ведущие беседу, один из них в новых башмаках.

Деталей не помню: разве мог кто-то из нас предвидеть тогда то, что было уже так близко? Пройдут два дня — и все свершится. Двое из нас будут мертвы и похоронены, одна овдовеет, других казнят или закуют в цепи, а я лишусь даже того немногого, что имел. И единственное, что останется непотревоженным, — это здешняя природа: вельд, горы и тени от облаков, гонимые невидимым ветром.

Услышав о том, что Николас ван дер Мерве собирается в пятницу ехать к Йостенсам за учителем, я попросил его взять меня с собой, прельстившись не столько возможностью короткого бегства от мрачного гнета этих гор, сколько представившимся случаем обсудить с ним наконец обстоятельства, при которых с его отцом случился удар. Но этому, увы, помешало присутствие Галанта, а Николас в свою очередь помешал мне прояснить недоразумение с Галантом из-за башмаков. За два дня до этого, вечером, он вдруг заглянул ко мне — собственно, именно он и сказал мне о намечаемой поездке — в весьма дурном расположении духа.

— Я пришел за башмаками, — объявил он.

— Они еще не готовы. Ты же знаешь, что у меня в последнее время было много работы.

— Это мои башмаки вы отдали Николасу.

— Ничего подобного. Твои башмаки еще шьются. Наберись терпения. Я уже вырезал подметки, как и обещал.

— А где они?

Но в комнате было столько всякого хлама, что мне не удалось найти их. Я знал, что они где-то тут, и, разбирая вещи потом, когда все было уже позади, я, конечно, нашел подметки. Но оттого, что я не смог показать их в тот вечер, Галант мне не поверил. Он настаивал на том, что из кожи для его башмаков я сшил башмаки Николасу.

— Вы такой же, как все другие хозяева! — обрушился он на меня. — Но берегитесь: если поднимется ветер, он сдует вас прочь вместе со всеми остальными.

Я не имел ни малейшего понятия, о чем он говорит. Только потом все понял. Но тогда было уже слишком поздно.

В пятницу утром, спозаранку, мы отправились в путь. Жена Николаса и три дочери стояли перед домом и глядели, как мы отъезжаем, я видел, как дети махали нам вслед, пока не исчезли в облаке пыли от коляски.

Мы ехали от одной фермы к другой, начав с усадьбы Франса дю Той, через Вагенбомс Ривер и Эландсклоф, мимо Лонг Ривер и дальше, и, как это тут принято, останавливались в каждом месте, чтобы выпить чаю, кофе или вина и немного побеседовать — впрочем, тогдашние разговоры я находил столь неинтересными, что не мог припомнить их впоследствии: пока они разговаривали, я обычно погружался в собственные мысли. Когда мы добрались до фермы Йостенса, уже темнело. Там мы застали ожидавшего нас учителя, Яна Ферлее, — худого, с серьезным лицом, изможденным и ученым видом — и остались переночевать. В субботу мы поехали в Буффелсфонтейн, на ферму тестя Николаса, старого Яна дю Плесси, который настоял на том, чтобы мы у него заночевали. На следующее утро, плохо проведя ночь, я поднялся очень рано. Было воскресенье, еще никто не вставал, даже рабы (ничего удивительного после буйной ночной попойки, затянувшейся чуть ли не до утра). Вспомнив о торчащей головке гвоздя в скамье, которая накануне причинила мне изрядные мучения, я взял в сарае молоток и полез в коляску; Забив гвоздь, я вдруг заметил под скамьей прикрытый старым, изодранным жакетом Галанта сверток, которого там прежде не было. Лениво, без особого любопытства я развернул его и увидел, к моему удивлению, форму для отливки пуль. Ничего особенно подозрительного в этом не было, хотя место для формы тут было явно неподходящее. Но прежде чем я успел задуматься об этом, из дома вышел старый дю Плесси, ударил в колокол для рабов и пригласил меня завтракать. Утро прошло под заунывные звуки молитв и каких-то разговоров, и только после обеда мы наконец отправились домой. Ферлее все время говорил о себе, но его жена не произносила ни слова: эта хрупкая белокурая женщина сидела с отсутствующим видом, укачивая младенца, — так девочки обычно играют с куклой. На закате мы вернулись в Хауд-ден-Бек. Я, может быть, и заговорил бы об отливочной форме, если бы не отупел от жары и слишком обильной еды. Если бы этот учитель не болтал без умолку. Если бы я не стеснялся заговорить с Николасом в присутствии Галанта или с Галантом, когда рядом был Николас. Если бы… если бы… если бы… Где начало вины и от кого она исходит?