— А как добьешься? — робко спрашивает Рой.

Я оглядываюсь по сторонам. Потом беру вилы и наношу ими удар в воздух.

— Поосторожнее, Галант, — предупреждает Ахилл. — А если тебя увидит хозяин?

— Пусть увидит! — кричу я. — Что, боитесь? Хотите оставаться рабами?

— Разговоры о свободе — это одно, — отвечает старый Платипас. — А убийство — совсем другое.

— Я не желаю проливать ничью кровь, — говорит Онтонг.

Я медленно иду к нему по гумну, топча ногами зерна. Слегка прижимаю зубья вил к его голой груди.

— Мы здесь все заодно, — спокойно говорю я. — Мы все говорим одинаково. — Что-то внутри давит меня, толкается и рвется наружу, и, начав говорить, я уже не могу остановиться. — Долгие годы мы все сносили молча. Дурную пищу. Грубости. Порку. Холод. Жару. Голод. Он брал наших женщин, если ему этого хотелось, и делал им белых детей. Он убил моего ребенка. А я терпел. Мы все терпели. Но есть одно, чего терпеть нельзя, а если ты смиришься даже с этим, то ты не вправе называть себя человеком. — У меня какое-то странное ощущение, словно я слышу свои собственные слова откуда-то издалека. — Речь идет о свободе, которую нам пообещали, но не дали. Многое можно выносить очень долго. Но в конце концов ты встаешь на дыбы, как конь, и отказываешься терпеть дальше. И когда этот миг наступает, ты говоришь: «Теперь я беру свою жизнь в собственные руки». Иначе ты пес, червяк или змея, но не человек.

— Ты попался на удочку этому хитрецу, — говорит старый Ахилл. — Он забил тебе голову глупостями. Разве ты не видишь, что он — белый?

— Никто мне не забивал голову, — отвечаю я. — То, что я говорю, родилось во мне самом. Он только помог вырваться наружу тому, что давно копилось внутри меня. Все это уже давно было во мне, но я думал, что еще не время. А теперь я знаю: пришла пора выпустить все это наружу. Ведь Новый год уже миновал.

— Я буду с тобой! — говорит Долли, вставая рядом, мускулы играют на его потных плечах, руках и груди, серых от пыли и мякины.

С поднятыми вилами я перехожу от одного человека к другому.

— Ты со мной или против меня? — спрашиваю я.

И когда зубья вил касаются их тел, они все отвечают:

— С тобой, Галант.

— И что нам теперь делать? — говорит Ахилл после того, как я по очереди переговорил с каждым. Лицо его посерело от страха.

— Мы должны разозлить этого человека, — заявляет Кэмпфер. — Вывести его из себя. Его не трудно взбесить, такой уж он по натуре. Прямо сегодня, на гумне. Тогда у нас будет повод взбунтоваться.

— Прямо здесь? Сегодня? — спрашивает Ахилл, поперхнувшись.

— Ты наверняка сможешь это сделать, — говорит мне Кэмпфер.

— Да, я это сделаю.

Но при этом невольно думаю: вот так оно было всегда. Когда мы шли воровать яйца из птичьих гнезд, именно я должен был первым совать туда руку, чтобы проверить, нет ли змеи. Это я первым проверял, выдержит ли нас ивовый сук. Это я укрощал лошадей и шел впереди всех на охоте — и только потом они шли за мной следом по пути, который прокладывал я.

Мы усаживаемся на корточках в тени. Одни закуривают трубки, другие жуют табак. Старый Платипас берет очередную понюшку. Лошади разбредаются в разные стороны и направляются к пшеничным полям. Рой встает, чтобы привести их обратно, но я останавливаю его:

— Пусть себе идут, куда хотят. Мы не сдвинемся с места.

Когда приходит время завтрака, мы молча смотрим, как Бет спускается вниз с едой, а с ней Памела, которая несет бутыль вина.

— Чего это вы тут прохлаждаетесь? — удивленно и настороженно спрашивает Бет.

— Хочется сидеть — вот и сидим, — отвечаю я.

— Если бы тебя слышал баас…

— Вот этого я и хочу, пусть слышит.

Я встаю, остальные еще сидят, но я вижу, что они внимательно следят за мной. Я беру у нее котел, ставлю его на гладкую землю и снимаю с него крышку. Нарочито спокойно опрокидываю котел ногой и гляжу, как растекается густое варево.

— Да что это ты! — в ужасе кричит Бет.

Все остальные по-прежнему наблюдают за мной, напряженные, будто туго скрученные ремни.

— Посмотри на эти помои, — говорю я, размазывая жижу ногой. — А теперь ступай и скажи своему баасу, что нам такого дерьма не надо.

— Будут большие неприятности, Галант!

— Ступай и скажи ему.

Памела ставит на землю бутыль и спешит ко мне.

— Ради бога, Галант!..

Но я отталкиваю ее, и она тоже уходит, ссутулив спину.

Проходя по бобовому полю, перед тем как войти в сад, Бет пару раз оборачивается. Со странным облегчением я гляжу ей вслед, словно всю жизнь ждал этого мига и теперь он наконец наступил.

Цикады громко звенят от летнего зноя.

Николаса нет так долго, что я начинаю опасаться, не струсила ли Бет и не промолчала ли. Но вот мы видим, как он медленно спускается вниз, постукивая бичом по штанинам.

Когда он подходит к гумну, на котором лежат необмолоченные снопы, я поднимаюсь на ноги, беру длинные вилы и гляжу на него в упор. Я смотрю на него и впервые в жизни думаю о нем не как о Николасе, а как о хозяине.

— Ну что, Оборванец? — шутливо спрашивает он, остановившись в нескольких шагах от меня и помахивая бичом. Но его мятущиеся, испуганные глаза не в ладу с шутливым голосом.

— Мы больше не станем есть это.

— Почему же?

— Это варево для рабов.

Краем глаза вижу, как остальные поднимаются один за другим. Только Кэмпфер по-прежнему сидит в отдалении, прислонившись спиной к телеге.

Баас смотрит по очереди на каждого из нас, молча стоящих с вилами и метлами в руках.

— Почему ты не бьешь меня? — спрашиваю я. — Ударь меня, у тебя есть право на это. Ты — баас.

— Что это на тебя сегодня нашло, Галант? — хмурится он.

— Зови меня Оборванцем, — говорю я. — Для тебя я больше не Галант.

Небольшая мышца дергается у него на щеке, крошечная тень, появляющаяся время от времени.

Цикады продолжают громко звенеть.

— Вы будете есть то, что я вам даю, — говорит он. — Или можете оставаться голодными.

Рукоятка вил у меня в руке намокает от пота.

— И советую вам поторопиться, — продолжает он. — В пятницу я уезжаю за учителем. К этому времени вся пшеница должна лежать на чердаке.

Мы молча глядим на него.

— Ясно? — спрашивает он.

Нагнувшись, я поднимаю бутыль, принесенную Памелой, вытаскиваю затычку и выливаю вино, оно медленно впитывается в землю, оставляя темное пятно.

— Я дал вам еду и вино, — говорит Николас. — А что вы с ними делаете, меня не касается.

Он отворачивается и идет прочь. Рука с бичом напряжена. Но он не останавливается и не оглядывается на нас.

Еще долгое время после того, как он исчезает в саду, мы молчим. Потом Онтонг говорит:

— Вот видите, он не захотел сердиться.

— Ты что, струсил? — спрашивает Кэмпфер, сидя в тени. — Я ожидал от тебя большего.

Но ему уже не разозлить меня. Теперь это не его дело. Я все взял в свои руки.

— Давайте закончим молотьбу, — говорю я. — А когда в пятницу Николас поедет за учителем, я отправлюсь вместе с ним, чтобы переговорить с людьми на всех фермах, где мы будем останавливаться. Потому что не только тут, в Хауд-ден-Беке, нам нужно взять свободу. Это дело каждого мужчины, каждой женщины, каждого ребенка, всех рабов в Боккефельде и в других местах. То, что мы начинаем на этом гумне, будет продолжаться до тех пор, пока по всей стране не пройдет молотьба и не будет отвеяна вся мякина. Конь, которого мы сегодня оседлали, дикого нрава, но это самый лучший на свете конь: стоит только сесть на него, и вовеки не слезешь. На этом коне мы проскачем весь путь, мы будем скакать с фермы на ферму, по всему Холодному Боккефельду и по всему Теплому Боккефельду и потом дальше через горы, через долину Ваверен к Стеллебосу, и так до самого Кейпа. А если нам преградят путь, мы отправимся к Великой реке, где живут свободные люди. Но что бы мы ни делали, мы уже не слезем с нашего коня.

— Больно многого ты от нас требуешь, — бормочет старый Ахилл. — Да еще на голодный желудок.