В конце концов я постарался убедить себя в том, что, может, оно и к лучшему, что он останется дома. Пожалуй, нам даже нужно расстаться на некоторое время после всего случившегося в ту зиму, чтобы разобраться в себе самих. Да и ферма будет в надежных руках, что там ни говори. Это, по-моему, было самым главным в наших отношениях — я по-прежнему безоговорочно доверял ему. По общему мнению, он сильно переменился после своего возвращения. Не скажу, что он стал более открытым, просто утратил свою былую тупую непреклонность, казалось, что благодаря путешествию в Кейптаун он возмужал и остепенился. А может быть, мы просто научились жить рядом. Мы оба стали старше и, должно быть, немного мудрее, мы приспособились и притерлись друг к другу. И вот я пошел к старику Дальре и попросил его одолжить мне на месяц Кэмпфера. Дальре, конечно, не мог отказать мне, поскольку жил тут исключительно нашей милостью. С папиного пастбища в горах я прихватил старого Мозеса и еще взял малыша Роя, чтобы тот вел волов.

— Постараюсь вернуться поскорее, — уверил я Сесилию, которая, казалось, была довольна, что я наконец уезжаю. Если бы она накинулась на меня открыто, думал я, но ее смирение было воистину непостижимо. Она всегда была права, всегда безупречна в исполнении своего долга, несомненно полагая, что господь дарует ей свое одобрение и утешение за то, что она покорно следует его неисповедимой воле. Мне не хотелось бы роптать, но такая жена самими своими достоинствами весьма затрудняет жизнь собственного мужа.

Продукты были распроданы очень быстро и с гораздо большей прибылью, чем в прошлые годы, и вскоре я взялся закупать товары по списку, составленному Сесилией: веревки, ситец и шляпы, сахар и специи, а для себя самого — два ружья, патроны, железо, деготь и смолу. Мне посчастливилось найти и подходящего учителя — мужчину средних лет по имени Ферлее, вполне благопристойного, хотя и несколько занудного, женатого на девушке, которой едва минуло пятнадцать, и жившего в доме ее родственников, где недавно родился первенец. Из рассказов родственников и по рекомендательным письмам я выяснил, что он работал учителем по найму в восточных районах, три года провел в окрестностях Грааф-Рейнета, а потом перебрался в Стелленбос. Родственники его жены настаивали, чтобы молодые оставались в Кейпе, но он хотел снова отправиться в глубь страны, а потому мы уговорились, что он начнет преподавать в Хауд-ден-Беке с февраля, когда мы уже уберем урожай и когда их ребенка можно будет перевезти на новое место, да и Хелена к тому времени немного подрастет.

Я познакомился с ним на собрании в Кейптауне — одном из многих, как мне сказали, случавшихся за последние месяцы, — на котором обсуждался вопрос о рабах. Недовольство, охватившее всю колонию, казалось, достигло точки кипения. Я был рад, что мне довелось присутствовать там и воочию увидеть, как обстоят дела. Ведь слухи всегда все перевирают.

Большинство собравшихся были из Кейптауна, но немало было и фермеров-виноградарей из окрестностей города, из Стелленбоса и еще более дальних мест, даже из Свеллендама. — В конце зала примостились кучкой рабы, среди них я заметил и Мозеса, вечно сующего во все свой нос. Было заявлено — и слова эти были встречены бурными аплодисментами, — что с нас довольно туманных слухов и всевозможных отговорок, нам необходима полная ясность. За неделю до того к губернатору была послана депутация, и теперь к нам явился с ответом чиновник, что само по себе было весьма примечательно, так как лорд Чарлз слыл человеком, которого нельзя ни в чем убедить. Чиновник обращался к нам с демонстративным почтением. Вначале его речь чуть было не заглушили крики разбушевавшейся толпы, но, когда стало ясно, что он настроен вполне благожелательно, ему позволили продолжать без помех. Он привел с собой молодого переводчика-готтентота — пандура, очень гордого своей яркой формой и в то же время жутко напуганного всем этим сборищем разъяренных буров, что в сочетании производило довольно комичное впечатление.

Согласно заявлению чиновника, которое молодой пандур переводил, запинаясь от страха, правительству было известно о наших тревогах и оно провело тщательное расследование нынешнего положения дел. Подробное сообщение уже отослано королю Англии, и через некоторое время будет получен ответ. Если Британское правительство решится на освобождение рабов — разумеется, при условии достаточной денежной компенсации, — нам будет объявлено об этом заблаговременно. Все выяснится к концу года. Если к этому времени мы не получим никаких известий, то это будет означать, что мы вольны жить, как жили. Если же что-то изменится, то к рождеству или к Новому году по всей колонии будут разосланы курьеры с подробными инструкциями.

Кое-кто из фермеров ворчал по поводу новой отсрочки. Кое-кто даже грозился напасть на переводчика-готтентота, словно это он был во всем виноват. Но в дверях стояли одетые в красные мундиры солдаты, готовые воспрепятствовать любым беспорядкам. Однако большинство присутствующих были согласны принять официальный ответ. Нельзя же требовать, чтобы решение было вынесено уже на следующий день. Я тоже был вполне готов подождать до Нового года: зато тогда мы будем знать наверняка, являемся ли мы хозяевами на своих собственных фермах и над нашими рабами.

Слышались здесь и такие разговоры, что, мол, нечего сомневаться в решении правительства и нужно самим положить конец этому состоянию двусмысленности, освободив рабов немедленно. Я много размышлял над этим по дороге домой. Ну предположим, я даже захочу освободить своих рабов — но что будет с рабами на соседних фермах? Такое положение, несомненно, приведет к печальным последствиям. Каждый человек должен считаться с соседями: никто не вправе поступать так, как ему вздумается. И кроме того, Новый год уже близок, ждать осталось недолго.

Так что не могу сказать, что мысли о сделанном за поездку не приносили мне удовлетворения. Конечно, доволен я не был, но и особенного недовольства тоже не испытывал.

В узкой высокогорной долине, блеклой в свете летнего солнца, фургон, казалось, катился сам собой. Волы, должно быть, унюхали запах пастбищ Хауд-ден-Бека, передние начали весело бодаться, так что Рою пришлось хлестнуть их бичом и отойти в сторону.

Я, разумеется, сделал остановку в Эландсфонтейне. Еще издали я стал высматривать, не мелькнет ли платье Эстер. Но Баренд был дома один. Эстер ушла в вельд, ответил он на мой вопрос. Похоже, ничто не могло приручить ее к дому. Мы сидели в прохладной комнате, попивая свежий кофе, привезенный мною, а Кэмпфер вместе с работниками расположился в тени на дворе. В окно я видел, как он удобно уселся на корточки, охотно отвечая на их возбужденные расспросы про Кейптаун, пока я рассказывал Баренду о своей поездке, о ценах, по которым были проданы продукты, о покупке новых ружей и найме учителя.

— Почему ты так рвешься дать своим дочерям образование? Ты что, думаешь, что они будут жить в городе?

— Это все Сесилия, — ответил я. — И кроме того, они ведь девочки. Нельзя же их воспитывать столь же вольно, как мальчиков.

Он насмешливо глянул на меня из-под темных бровей.

— Ну еще бы, — сказал он. — Девочек тебе, конечно, воспитывать проще, чем мальчиков.

— Я не променял бы своих дочерей ни на каких мальчиков.

— Не сомневаюсь. И все же жаль, если в один прекрасный день Хауд-ден-Бек окажется без наследника и попадет в чужие руки.

Я умышленно пренебрег его ехидным замечанием и переменил тему разговора:

— Тут ничего не случилось, пока меня не было?

— Все в порядке. Я через день наведывался в Хауд-ден-Бек. Галант, похоже, наконец образумился. Во всяком случае, наглости у него поубавилось.

— После Нового года мы все заживем еще лучше, — сказал я.

— Что ты имеешь в виду?

Я начал рассказывать ему о собрании в Кейптауне. Посреди разговора в комнату вошел Абель, прервав нас каким-то дурацким вопросом о мотыге. «Я скоро приду», — раздраженно ответил ему Баренд. Но Абель все равно вертелся неподалеку, пока я продолжал рассказывать. Потом мы вышли во двор, товары Баренда были уже выгружены. И вскоре мы снова двинулись в путь, но уже без старого Мозеса, которого я отправил обратно на пастбище отца, подарив ему табак, бочонок бренди и новые штаны.