сейчас, а всего лишь пять лет, и тормозов в моей голове было существенно

меньше. В какой-то момент пламя, горевшее в ближайшей жаровне, перекинулось на одежду священнослужителя. Он довольно-таки смешно

запрыгал, пытаясь его сбить. Прибежали его единоверцы. Совместными

усилиями они, конечно, быстро потушили бы огонь — но это шло вразрез с

моим настроением побезобразничать. Им пришлось отвлечься от вопящего

дядечки, когда одна за другой по всему храму начали опрокидываться

жаровни и разбиваться чаши с маслом. Пламя мгновенно распространилось

по помещению. Началась паника. Мне нравился огонь — мы с ним всегда

были в хороших отношениях. Родители тоже знали, что мне он нравится — в

свое время моя любовь побудила их сменить газовую плиту на

электрическую, отказаться от камина, и никогда, ни при каких

обстоятельствах не зажигать свечи в доме. И эта любовь была одной из

причин, в силу которых они решили спихнуть меня именно митрастам, а не

старым добрым язычникам: культ Митры, даже после всех реформ и

изменений, которые он претерпел в Европе, оставался самым тесным образом

связан именно с огнем. По крайней мере, митраисты это декларировали. Но, как оказалось на практике, их связь носила скорее теоретический, чем

реальный характер…

— Дил!!! — Закричала мама. Я повернулся. — Хватит! Не надо!

Останови это!

Отец прижимал ее к себе. Он ничего не сказал, но поймал мой взгляд и

осуждающе покачал головой. Подойти ко мне они боялись. Возможно мать и

бросилась бы, но отец держал ее крепко. Они уже знали, что когда

происходит что-то необычное, ко мне лучше не приближаться, и уж тем

более — нельзя хватать за руки, трясти или как-то иначе убеждать силой. Но

инстинкты иногда брали свое. Поэтому отец и держал ее так крепко.

Я повернулся и ощутил свою связь с разгорающимся пожаром. В

каком-то смысле я был им, а он был мной. С неохотой я утихомирил свою

«огненную часть». Пламя начало спадать и в конце концов пропало.

Панические вопли перестали быть такими отчаянными, но те люди, которые

получили ожоги, по-прежнему стонали и выли от боли.

Я подошел к родителям и, задрав голову, посмотрел на них снизу

вверх. Ради них я отказался от удовольствия сжечь здание здесь и сейчас, но

разве они оценили мои усилия? Куда там! Я ощущал исходящие от них

отчуждение и страх. Мне это было неприятно. Захотелось как-то наладить

наши отношения, переключить их внимание на что-нибудь другое.

— А пойдемте в парк погуляем? — Жизнерадостно предложил я.

5

Я опять заснул, и сон, который приснился мне на этот раз, не был

слишком приятным. Я видел его и раньше. Как и у многих людей, у меня

периодически случаются повторяющиеся сны и сны с продолжением, но этот

был самым плохим. И всегда одно и тоже.

Я плыл по серой реке вместе с сотнями, тысячами других людей и

животных. У реки не было ни дна, ни берегов — поток свободно тек в

странном, искаженном пространстве, подобном пещере невообразимых

размеров. По сложной, изломанной траэктории мы спускались вниз; люди и

звери, окружавщие меня, пребывали в состоянии отчаяния и ужаса. В серой

реке не было воды — ее заменяло что-то, похожее на кисель из медленного

света, и из этой же эссенции состояли тела окружавших меня людей и

животных — серые тени, неровные уродливые формации, образущие общую

массу, движущуюся в одном направлении… также, как множество зерен, пересыпаемых из одного мешка в другой, видятся единым целым. Но стоило

мне задержать взгляд на какой-либо из теней — она начинала обретать

форму и цвет; глухой стон превращался в вопль ужаса — когда же я отводил

взгляд, фигура опять становилась неотличимой от остального потока.

Наше течение не было единственным, здесь было множество таких же, и все они двигались сверху вниз к некоему незримому центру, постепенно

сближаясь и сливаясь друг с другом, готовясь сойтись в точке, которая пока

еще оставалась невидимой для меня. Я не был способен охватить взглядом

всю совокупность потоков, но по мере движения начинал постепенно

угадывать ее общую форму: сравнение с рекой, имеющей многочисленные

рукава — может быть, не самое лучшее, в большей степени все это было

похоже на дерево или куст с коротким стволом и множеством веток. В конце

концов я увидел цель, итог того, к чему мы стремились, и тогда ужас охватил

и меня. Серые течения сливались в один клубок, и там, в самом его центре, находилась устрашающая темная фигура. Это был великан, намного

перевосходивший ростом любое из существ, плывших в потоке. Его тело

состояло из множества перемещающихся ртов, жадно всасывавших в себя

тот серый «студень», который его окружал. Все это множество людей и

животных втягивалось в темную фигуру и пропадало — так, как будто бы

никогда не существовало. Тогда я понял, что это — конечная смерть; а серые

тени — не сами животные и люди, но их души, расставшиеся с телами и

прошедшие до конца той дорогой, на которую обречены все мертвые; нет

добрых богов, рая, или хотя бы нового перерождения — все души стекали к

той темной фигуре в исполинском подземном зале и исчезали в ней, и

больше не было ничего. Я стал бороться, пытаясь выбраться из потока, но

течение было слишком сильно, а фигура ужасного голодного бога

становилась все ближе и ближе…

Мое нежелание сдаваться и принимать роль жертвы сделалось

настолько велико, что сопротивление потоку переросло в сопротвление сну, и реальность, до сих пор более чем убедительная, начала смазываться. В

рамках того сна я не мог победить; темное существо располагало

безграничной властью над попавшими в поток, я же был всего лишь одной из

его жертв; однако, я мог проснуться. Я содрогнулся и открыл глаза — какой-

то частью себя ощущая, что все еще нахожусь там, в серой реке, приближаюсь к чудовищу в пещере; и одновременно — я был в палате, в

мире людей, и за окном пели птицы, приветствуя солнце и наступление

нового дня. Потом сон растаял, я понял, что взмок, тяжело дышу, а сердце

колотится так, как будто бы я только что совершил марафонский забег.

Я видел этот сон уже не в первый раз — он приходил раз или два в

течении каждого года моей жизни; иногда был насыщенным, ярким и

долгим, и вырваться из его плена на «поверхность», к обыденности, стоило

больших усилий; иногда — как намек, короткое и блеклое видение, отстраниться от которого можно было сравнительно легко. У меня имелись

две версии относительно того, что этот повторяющийся кошмар мог

означать, но легкомысленного отношения «это всего лишь сон» не

предполагала ни одна из них. К слову сказать, такое отношение мне в целом

было совершенно чуждо еще до того, как я стал учеником герра Рихтера; когда же он принял меня под свою опеку и повел по дорогам магии, моя

инстинктивная уверенность в том, что сновидения в определенном смысле не

менее реальны, чем обыденный окружающий мир, получила необходимое

теоретическое — и практическое — обоснование.

Повторюсь, я располагал двумя версиями относительно природы

своего навязчивого кошмара. Самая простая заключалась в том, что это —

самые обычные  воспоминания. Я жил когда-то раньше, потом умер, познакомился с доброжелательным властелином потустороннего мира, едва

не отправился к нему на обед, но все же каким-то невероятным образом

вырвался из серого потока и родился заново. Эта версия хорошо

согласовалась с некоторыми другими повторяющимися снами, в которых я

был не Дильгертом Гудриксоном, уроженцем Норрига, а мужчиной, определенно жившим где-то на юго-востоке евразийского континента, по

всей вероятности — в Китае. То обстоятельство, что о событиях до своего