выше (о взаимосвязи способностей и отношения к окружающему миру), то

должны догадаться, что при таком настрое находиться рядом с Клайвом мне

явно не стоило. Поэтому, когда приехала скорая, Бьянка отправилась в

больницу вместе с Клайвом, а я нет. Я думал, он уже, в целом, в норме и мы

зря беспокоились. Но оказалось, что нет. По пути ему стало хуже, в

операционную Бьянку не пустили, а потом нам сказали, что Клайв умер.

Видимо, снова умер, как и в первый раз, у меня в комнате, только теперь его

уже не смогли откачать. Бьянка очень переживала и не любила говорить о

том случае. Возможно, винила себя за то, что не проявила достаточно

настойчивости, чтобы остаться с ним до конца. Год назад они встречались, и

хотя уже несколько месяцев как расстались, она, по видимости, сохранила к

этому хлыщу какие-то чувства. Хотя о мертвых либо хорошо, либо никак…

Да-да, к этому замечательному парню, Клайву Вильсону.

4

К концу нашего разговора с герром Рихтером пришла сестра и

поставила мне капельницу. Дала какие-то лекарства, немного бульона. Мне

хотелось мяса, желательно побольше и с кровью, но я не стал качать права.

Когда сестра ушла, включил телевизор. Ничего интересного. Скучные

новости, несмешные комедии, нестрашные ужастики, высосанные из пальца

криминальные истории. Хотя бодрствовал я не так, чтобы слишком долго, все же утомлялся я пока еще слишком быстро, и поэтому вскоре уснул.

Несколько раз просыпался. Сначала меня разбудила сестра, которая зашла в

палату, чтобы выключить телевизор, потом — она же, но уже с целью

освободить меня от капельницы, ну а когда я проснулся в третий раз, визитером оказалась Бьянка. Она стояла надо мной с сосредоточенным

лицом, вытянув перед собой руки так, как будто бы собиралась опустить

ладони на мою грудь и живот. Кисти рук ее совершали при этом плавные

круговые движения, оставаясь на расстоянии десяти-пятнадцати сантиметров

от моего тела. Я знал, что она делает, зачем и почему. Сначала хотел было

упереться рогом и начать сопротивляться, но затем обнаружил, что

совершенно не настроен бунтовать. Обижать ее, сбивать с ритма, прогонять

из комнаты, пренебрежительно комментировать ее усилия почему-то не было

ни малейшего желания. Наверное, я слишком устал. Поэтому я закрыл глаза, погрузился в сон и разрешил ей делать все, что она считала нужным. В конце

концов, врачам же я это позволил, а Бьянку я знал на целых шесть лет

дольше, чем местных вивисекторов.

Когда я проснулся опять, было уже утро и чувствовал я себя намного

лучше. Настолько лучше, что смог уже сам продиагностировать свое

состояние. Сломанные кости почти срослись, внутренние гематомы

рассосались, а от большей части порезов, которые мне так долго и тщательно

зашивали три дня назад, остались лишь зарубцевавшиеся шрамы. Ужасно

хотелось есть. Нет, даже не так: мне  нужно было поесть. Действия Бьянки

привели к ускоренной регенерации костной и мышечной ткани — но ничего

само по себе из ничего не берется, даже в магии. Бьянка задействовала

резервы моего собственного организма, подстегнув естественную систему

регенерации. Теперь нужно было возобновлять потраченные запасы. Я нажал

на кнопку вызова медсестры. Минут пять мы препирались: она предлагала

мне подождать еще пару часиков, после чего придет время «завтрака» (на

который мне полагалось немного жидкой кашки и чай без сахара), а я

требовал бифштекс, и побольше. А еще лучше — два. Я уже почти дозрел до

того, чтобы перейти к противоправным методам убеждения, когда появился

мой лечащий врач. Вероятно, герр Рихтер проинструктировал его о том, какой политики в отношении меня лучше держаться, потому что вместо

споров врач сразу послал сестру на кухню. И только после этого

предупредил:

— У вас обширные внутренние повреждения. Твердая пища может вас

убить.

— Не убьет, — ответил я. — Я уже поправился почти.

Он пожал плечами и вышел из палаты: мол, я предупредил, а теперь

умываю руки.

В течении нескольких следующих часов мой лечащий врач нет-нет да

заглядывал ко мне — наверное, проверял, не окочурился ли я. Пришлось его

разочаровать. С помощью костыля я даже сам смог добраться до туалета.

В середине дня появилась Бьянка. На этот раз она не дала отвлечь себя

разговорами, а сразу принялась меня лечить. Мне были неприятны ее

действия, но я мужественно терпел. Ненавижу ощущать себя зависимым от

другого человека.

Во время «сеанса» я кое-что вспомнил.

— Покормила моего монстра?

— Угу.

— Он тебя не сильно испугал?..

Бьянка мрачно на меня посмотрела.

— Я никого не видела. Я сразу ушла.

— Ааа… ну правильно.

— Пожалуйста, помолчи немного, ладно? Думай о чем-нибудь

приятном.

Я замолчал и стал думать о приятном. О размерах Бьянкиной груди.

После «сеанса» она почти сразу ушла, сославшись на занятость. Я

включил телевизор и провалял дурака до позднего вечера, делая перерывы

лишь для того, чтобы поесть. Поговорил по телефону с родителями. Их

немного удивило мое столь быстрое выздоровление, но не слишком. Я

никогда не был нормальным ребенком, и они это прекрасно знали.

Последние годы мы жили раздельно, встречаясь лишь раз в три-четыре

месяца, когда я выбирался в Новгард на выходные, чтобы увидеться с ними.

Мы и раньше не были близки, а после моего переселения в ШАД отдалились

друг от друга еще больше. Не могу сказать, что люблю их или когда-нибудь

любил, но я старался сохранить с ними хорошие отношения.

Вероятно, для развития нормальных семейных отношений необходим

какой-то элемент принуждения — пусть даже на самом раннем этапе.

Ребенок знает, что если поведет себя вразрез с правилами, установленными в

доме, то будет наказан. Также он вынужден считаться с установленными в

его отношении ограничениями («ты не получишь сладкого, пока не сьешь

свой обед»). Все это способствует росту авторитета родителей, и в конечном

итоге выливается в сыновью почтительность. Кроме того, нормальным детям

нужна ласка, а родители могут как дать ее, так и в ней отказать. Таким

образом, родитель для ребенка является неким высшим источником добра и

зла… в  нормальной семье. На которую я могу лишь смотреть со стороны —

без зависти и сожаления, просто смотреть, изучая со стороны то, что никогда

не переживал сам. Не могу вспомнить случая, когда мне нужна была чья-

либо ласка. Я никогда не просился на ручки. Я никогда не плакал, а если мне

нужно было что-нибудь взять, то брал это без чьего-либо разрешения. Меня

никогда не наказывали — по крайней мере, насколько я себя помню, а это

лет с трех-четырех. Не могу сказать, что они были добрячками или я не давал

поводов к наказанию. Поводы были. Но не было ответной реакции. Они

боялись применить какие-либо жесткие меры, потому что всякие странные

вещи происходили у нас в доме всегда, с самого моего рождения, и они

знали, что эти вещи связаны со мной. А там, где есть страх, нет условий для

появления любви и доверия.

Знаю, что они были только рады, когда я переехал в ШАД. Их

терпению и выдержке можно поразиться: им удавалось уживаться со мной

почти одиннадцать лет. Правда, они пытались избавиться от меня и раньше

— спихнуть митраистам — но, когда во время первого нашего совместного

посещения храма там начался пожар, данная идея как-то сама собой отпала.

Мне не понравилось это заведение, и родители мое настроение правильно

оценили.

Когда меня привели в храм Митры, пожилой жрец стал сюсюкать и

разговаривать со мной так, как будто бы я был глупее его. Наверное, мне

стоило проявить большую терпимость. Но тогда мне было не семнадцать, как