выше (о взаимосвязи способностей и отношения к окружающему миру), то
должны догадаться, что при таком настрое находиться рядом с Клайвом мне
явно не стоило. Поэтому, когда приехала скорая, Бьянка отправилась в
больницу вместе с Клайвом, а я нет. Я думал, он уже, в целом, в норме и мы
зря беспокоились. Но оказалось, что нет. По пути ему стало хуже, в
операционную Бьянку не пустили, а потом нам сказали, что Клайв умер.
Видимо, снова умер, как и в первый раз, у меня в комнате, только теперь его
уже не смогли откачать. Бьянка очень переживала и не любила говорить о
том случае. Возможно, винила себя за то, что не проявила достаточно
настойчивости, чтобы остаться с ним до конца. Год назад они встречались, и
хотя уже несколько месяцев как расстались, она, по видимости, сохранила к
этому хлыщу какие-то чувства. Хотя о мертвых либо хорошо, либо никак…
Да-да, к этому замечательному парню, Клайву Вильсону.
4
К концу нашего разговора с герром Рихтером пришла сестра и
поставила мне капельницу. Дала какие-то лекарства, немного бульона. Мне
хотелось мяса, желательно побольше и с кровью, но я не стал качать права.
Когда сестра ушла, включил телевизор. Ничего интересного. Скучные
новости, несмешные комедии, нестрашные ужастики, высосанные из пальца
криминальные истории. Хотя бодрствовал я не так, чтобы слишком долго, все же утомлялся я пока еще слишком быстро, и поэтому вскоре уснул.
Несколько раз просыпался. Сначала меня разбудила сестра, которая зашла в
палату, чтобы выключить телевизор, потом — она же, но уже с целью
освободить меня от капельницы, ну а когда я проснулся в третий раз, визитером оказалась Бьянка. Она стояла надо мной с сосредоточенным
лицом, вытянув перед собой руки так, как будто бы собиралась опустить
ладони на мою грудь и живот. Кисти рук ее совершали при этом плавные
круговые движения, оставаясь на расстоянии десяти-пятнадцати сантиметров
от моего тела. Я знал, что она делает, зачем и почему. Сначала хотел было
упереться рогом и начать сопротивляться, но затем обнаружил, что
совершенно не настроен бунтовать. Обижать ее, сбивать с ритма, прогонять
из комнаты, пренебрежительно комментировать ее усилия почему-то не было
ни малейшего желания. Наверное, я слишком устал. Поэтому я закрыл глаза, погрузился в сон и разрешил ей делать все, что она считала нужным. В конце
концов, врачам же я это позволил, а Бьянку я знал на целых шесть лет
дольше, чем местных вивисекторов.
Когда я проснулся опять, было уже утро и чувствовал я себя намного
лучше. Настолько лучше, что смог уже сам продиагностировать свое
состояние. Сломанные кости почти срослись, внутренние гематомы
рассосались, а от большей части порезов, которые мне так долго и тщательно
зашивали три дня назад, остались лишь зарубцевавшиеся шрамы. Ужасно
хотелось есть. Нет, даже не так: мне нужно было поесть. Действия Бьянки
привели к ускоренной регенерации костной и мышечной ткани — но ничего
само по себе из ничего не берется, даже в магии. Бьянка задействовала
резервы моего собственного организма, подстегнув естественную систему
регенерации. Теперь нужно было возобновлять потраченные запасы. Я нажал
на кнопку вызова медсестры. Минут пять мы препирались: она предлагала
мне подождать еще пару часиков, после чего придет время «завтрака» (на
который мне полагалось немного жидкой кашки и чай без сахара), а я
требовал бифштекс, и побольше. А еще лучше — два. Я уже почти дозрел до
того, чтобы перейти к противоправным методам убеждения, когда появился
мой лечащий врач. Вероятно, герр Рихтер проинструктировал его о том, какой политики в отношении меня лучше держаться, потому что вместо
споров врач сразу послал сестру на кухню. И только после этого
предупредил:
— У вас обширные внутренние повреждения. Твердая пища может вас
убить.
— Не убьет, — ответил я. — Я уже поправился почти.
Он пожал плечами и вышел из палаты: мол, я предупредил, а теперь
умываю руки.
В течении нескольких следующих часов мой лечащий врач нет-нет да
заглядывал ко мне — наверное, проверял, не окочурился ли я. Пришлось его
разочаровать. С помощью костыля я даже сам смог добраться до туалета.
В середине дня появилась Бьянка. На этот раз она не дала отвлечь себя
разговорами, а сразу принялась меня лечить. Мне были неприятны ее
действия, но я мужественно терпел. Ненавижу ощущать себя зависимым от
другого человека.
Во время «сеанса» я кое-что вспомнил.
— Покормила моего монстра?
— Угу.
— Он тебя не сильно испугал?..
Бьянка мрачно на меня посмотрела.
— Я никого не видела. Я сразу ушла.
— Ааа… ну правильно.
— Пожалуйста, помолчи немного, ладно? Думай о чем-нибудь
приятном.
Я замолчал и стал думать о приятном. О размерах Бьянкиной груди.
После «сеанса» она почти сразу ушла, сославшись на занятость. Я
включил телевизор и провалял дурака до позднего вечера, делая перерывы
лишь для того, чтобы поесть. Поговорил по телефону с родителями. Их
немного удивило мое столь быстрое выздоровление, но не слишком. Я
никогда не был нормальным ребенком, и они это прекрасно знали.
Последние годы мы жили раздельно, встречаясь лишь раз в три-четыре
месяца, когда я выбирался в Новгард на выходные, чтобы увидеться с ними.
Мы и раньше не были близки, а после моего переселения в ШАД отдалились
друг от друга еще больше. Не могу сказать, что люблю их или когда-нибудь
любил, но я старался сохранить с ними хорошие отношения.
Вероятно, для развития нормальных семейных отношений необходим
какой-то элемент принуждения — пусть даже на самом раннем этапе.
Ребенок знает, что если поведет себя вразрез с правилами, установленными в
доме, то будет наказан. Также он вынужден считаться с установленными в
его отношении ограничениями («ты не получишь сладкого, пока не сьешь
свой обед»). Все это способствует росту авторитета родителей, и в конечном
итоге выливается в сыновью почтительность. Кроме того, нормальным детям
нужна ласка, а родители могут как дать ее, так и в ней отказать. Таким
образом, родитель для ребенка является неким высшим источником добра и
зла… в нормальной семье. На которую я могу лишь смотреть со стороны —
без зависти и сожаления, просто смотреть, изучая со стороны то, что никогда
не переживал сам. Не могу вспомнить случая, когда мне нужна была чья-
либо ласка. Я никогда не просился на ручки. Я никогда не плакал, а если мне
нужно было что-нибудь взять, то брал это без чьего-либо разрешения. Меня
никогда не наказывали — по крайней мере, насколько я себя помню, а это
лет с трех-четырех. Не могу сказать, что они были добрячками или я не давал
поводов к наказанию. Поводы были. Но не было ответной реакции. Они
боялись применить какие-либо жесткие меры, потому что всякие странные
вещи происходили у нас в доме всегда, с самого моего рождения, и они
знали, что эти вещи связаны со мной. А там, где есть страх, нет условий для
появления любви и доверия.
Знаю, что они были только рады, когда я переехал в ШАД. Их
терпению и выдержке можно поразиться: им удавалось уживаться со мной
почти одиннадцать лет. Правда, они пытались избавиться от меня и раньше
— спихнуть митраистам — но, когда во время первого нашего совместного
посещения храма там начался пожар, данная идея как-то сама собой отпала.
Мне не понравилось это заведение, и родители мое настроение правильно
оценили.
Когда меня привели в храм Митры, пожилой жрец стал сюсюкать и
разговаривать со мной так, как будто бы я был глупее его. Наверное, мне
стоило проявить большую терпимость. Но тогда мне было не семнадцать, как