кирпичом и осколками стекла. Я спустился вниз, ощущая нарастающую

близость перехода. Грязная вонючая площадка внизу. Поворот, едва

различимый в темноте... Я зажигаю огонь над правой кистью и вижу в пыли

свежий отпечаток кроссовки. Да, он прошел именно этим путем, я не ошибся.

Убираю огонь и двигаюсь дальше в темноте, потому что, этот путь, кажется, нужно проходить именно так. Где-то капает вода, слышится

завывание ветра. Я ощущаю справа лестницу и поднимаюсь по ней. Как

только этот мальчик не побоялся идти тут один? Впрочем, я ведь не знаю, каков его Талант. Быть может, он прекрасно ориентируется в темноте.

Я поднимаюсь, приоткрываю старую скрипучую дверь и иду дальше.

Впереди начинает светлеть. Подъезд — еще более заваленный мусором и

хламом, чем тот, который я только что миновал. Еще одна длинная лестница

наверх, и в конце ее — прямоугольник света…

Я узнал этот мир сразу, как только выбрался наружу. Я заходил сюда

время от времени — когда социально-порядочная маска, которую я был

вынужден носить, сидела уже в печенках, а срывать ее в ШАД или в

Эленгарде не позволяло желание сохранить хорошие отношения с Бьянкой и

герром Рихтером Эзенхофом. Это был очень веселый мир, находившийся

рядом с «обычной» Землей, и все его отличие заключалось в том, что

доступных ресурсов тут, вследствии ядерной войны, было гораздо меньше, чем у нас. Цивилизация скатилась к варварству и работорговле, повсюду

царила анархия, и уцелевшие, но стремительно ветшающие города, где не

было ни канализации, ни электричества, становились полем боя различных

мародерских банд. Люди тут занимались охотой друг на друга, я же

заглядывал в эту реальность для того, чтобы расслабиться и поохотиться на

охотников. Тут мне никто не пытался читать мораль или угрожать

преследованием по закону — поскольку тут и закона-то не существовало —

и это было просто замечательно.

Клаус, однако, вряд ли окажется приспособлен для жизни в этом месте.

Уж каким бы ни был его Талант, он не сроден моему, это точно.

Грязные, в ржавых подтеках и в пятнах отлупившей штукатурки, дома

смотрели на меня пустыми глазницами окон. Поблизости никого не было

видно. Как далеко успел забраться Клаус? Я полузакрыл глаза и постарался

«вчувствоваться» в окружающий мир. Я как будто бы стал больше — много

больше — и продолжал стремительно расти, захватывая дома и улицы… Я

ощущал землю, стянутую многочисленными слоями асфальта, роящиеся в

воздухе звуки и запахи, воду в лужах и влагу на стенах домов — здесь

недавно прошел дождь… Земля, воздух, вода… Для полноты не хватало

только огня, но мне сейчас он и не был нужен: вряд ли бы он помог мне

найти пропавшего мальчика.

Наконец, я услышал крики Клауса и даже почувствовал прикосновение

его кожи, когда, сбитый ударом на землю, он упал в грязную лужу. Без

сомнения, Клаус должен был казаться местным жителям лакомым кусочком: чистенький, ухоженный, без каких-либо явных болячек или врожденных

уродств, которые, из-за радиационного заражения, имели тут почти все.

Такой раб может дорого стоить.

Я побежал в ту сторону, где находился Клаус. Видимо, когда я

психокинетически прикоснулся к нему, он также ощутил мое присутствие, потому что в ответ я ощутил отчаянный эмоциональный импульс. В ШАД

нас учили чувствовать друг друга издалека — в качестве одного из первых

упражнений на занятиях по экстрасенсорному восприятию. Упражнение

было построено в виде игры в прятки, в которую играли все, вне зависимости

от личного Таланта: хотя Талант каждого из нас, конечно, раскрашивал

личное восприятие так, как было свойствено ему. Я, выполняя это

упражнение, обычно ощущал духов лучше, чем людей, а землю и воду —

лучше, чем строения и машины. Безусловно, моя нелюбовь к людям и в

целом восприятие мира людей как «чужого» напрямую были связаны с

особенностями моего Таланта.

Во время пробежки я ощутил на себе перекрестное внимание

нескольких людей, прятавшихся в пустующих домах, но интереса они моего

не заслуживали, и поэтому я просто продолжил двигаться дальше. Все, что у

них тут осталось из оружия — топоры и тесаки, ну и немного

огнестрельного, ценившегося с каждым годом все больше. Это просто

смешно. Не более опасно для меня, чем козлиные рожки — для волка.

Я заскочил в переулок, и увидел, как два здоровяка скручивают руки

Клаусу. Один — неестественно огромный (без сомнения, мутант), с багровой, похожей на дыню, опухолью, закрывающей левую половину лица.

Множество порезов и болячек на черепе — вперемешку с пучками

всклоченных волос. Одет во что-то такое же широкое и просторное, как и он

сам. Вооружен автоматом и тесаком. Второй — без видимых уродств, с

короткой бородой и гладко выбритым черепом. Лицо — от подбородка и до

окончания лба, от правого уха до левого — украшает крест, нанесенный

синей краской. Я уже встречал здесь мужчин с таким рисунком на лицах: насколько я понимаю, рисунки означали принадлежность к какому-то

местному военно-религиозному ордену, члены которого проходили

неплохую — по местным меркам — физическую подготовку. Мне на их

физическую подготовку было абсолютно плевать, потому что сердца

устроены одинаково и у спортсмена и у торговца, и лопаются, когда я

сжимаю их, так же без каких-либо отличий — однако, большим количеством

отправленных на тот свет ребят с синей раскраской я похвастаться не могу, поскольку у них, помимо физической подготовки, имелось еще какое-то

интуитивное «чувство жопы», и столкновений со мной они обычно успешно

избегали.

Мужчины заметили меня в тот же момент, когда я увидел их. Я

двинулся к ним, и плешивый бугай, заулыбавшись, пошел навстречу: один

раб хорошо, но два — всяко лучше. Я не мог удержаться от усмешки, ощущая, как пульсирует во мне и вокруг меня вокруг нагнетаемая моим

Талантом сила. Оружие не поможет ему, даже если он вдруг почувствует

опасность и захочет выстрелить издалека: мы были уже достаточно близко, и

патрон просто взорвется в стволе автомата, когда он нажмет на курок. А

когда мы сблизимся еще больше, я сделаю с его сердцем, глазами, суставами

и кровеносными сосудами тоже, что прачка делает с выстиранным бельем, когда принимается его выжимать.

Бородач окликнул товарища и, стоило тому обернуться, отчаянно

замотал головой, что-то тихо говоря. Лицо гиганта выразило недоумение.

Бородач продолжал говорить, постоянно стреляя глазами в мою сторон; я

чувствовал, что он обеспокоен, даже испуган. Гигант, явно удивленный

поведением товарища, пытался возражать, но был жестко оборван. « Тгейче-

мхгал», — эта реплика бородоча поставила точку в разговоре. Бородач

схватил Клауса, поставил на ноги, разрезал вереки и толкнул мальчика ко

мне, после чего поспешно поднял руки, демонстрируя пустые ладони в

жесте, который мог означать как капитуляцию, так и просьбу успокоиться и

не проявлять агрессию. Клаус быстро пошел мне навстречу. Поначалу он

почти бежал, потом его шаги замедлились, и под конец он шел едва ли не

через силу. Если бородач и обладал какими-то эмпатическими

способностями, то у Клауса они были развиты намного сильнее, и он куда

яснее чувствовал мое состояние. Помятуя о случае Ольгертом он, наверное, гадал, не искалечу ли я его за то, что он ослушался и, обнаружив

раумлогический проход, вошел в него сам. Жестом я показал себе за спину, он все понял и поспешил покинуть переулок. Я повернулся и двинулся за

ним следом.

Мне хотелось убить тех двоих, которые едва не продали Клауса в

рабство, но я ощущал, что этот поступок повлечет за собой какие-то

изменения в той силе, что была мне подвластна, и совсем не был уверен, что