Варвара улыбнулась, почувствовав, как возле ее уха Танькины губы растянулись в широкой чеширской улыбке.

— А когда тебя Сашка лишал невинности, ты... была счастлива?

— Танька... Ты знаешь, я вообще-то невинность аж в два приема теряла.

Чеширская улыбка растаяла на Варвариной щеке:

— Такое бывает?

— Ага.

Сначала мы поехали на дачу что-то отмечать вчетвером: я, моя подруга Маша и двое Сашек. Впрочем, одного из них, кажется, звали Пашкой... ну да это неважно. И все напились. Своим мамам мы позвонили с почты и заплетающимися языками сообщили, что поезда не ходят, произошла авария, вот когда всё починят, мы и вернемся, завтра, то есть. Мамы не поленились позвонить в железнодорожную справочную и узнать, что ничего не сломалось, но достать-то нас они все равно никак не могли... Ну, и мы ночевать там остались.

— И что же — все вместе легли? — Танька оторвалась от Варвариного виска и смотрела ей в лицо черными глазами, в зрачках прыгало отражение огненных языков дракона.

Там было две кровати. На одну легла Маша со своим Сашкой, на другую — я со своим. Я заснула немедленно, но, как выяснилось потом, Сашка уверен был, что мы с ним занимались всем, чем в кровати положено... Но я того не заметила, потому что заснула. А во сне его на пол спихнула, он так и не смог меня разбудить и потеснить, спал на стульях, никакого шока от происшедшего я утром не испытала.

— А при вторичной попытке?

Вторая попытка была через месяц. Сашка меня к себе домой позвал, когда родителей не было. Мы начали целоваться и постепенно переместились на родительскую кровать. Она была двуспальная, накрытая персидским ковром. И он таки сделал «это». А потом как заревет! Плакал, прямо заливался слезами, говорил, что он думал, будто я уж давно не девушка, только поэтому на «это» пошел, а раз случилось наоборот, значит, я его брошу. Что за фантазия странная, до сих пор не могу понять... А сама совсем не расстроилась, только сказала ему, что не надо рыдать, лучше холодной воды принести, а то мама за испачканный кровью ковер отвинтит ему голову. Ну и он успокоился...

— Варвара… а с тем Андреем на Иссык-Куле ты... была счастлива? — Танька поглаживала Осину спинку сквозь толстое верблюжье одеяло.

— Танька...

С Андреем мы тогда только-только заявление в загс подали и отправились на Иссык-Куль, поселились в палатке там, в заповеднике. Поблизости ни одного человека не было, только мы двое... Жарко там было до невозможности, одежда казалась лишней, мы ее почти и не надевали, хотя вроде бы не имели склонности к эксгибиционизму, но там это было совершенно естественно... Мы с ним вино не пили, табак не курили, не потому, что пожара боялись, а просто заняты были всякими глупостями... Ну, в общем, нам хорошо было вдвоем, можно сказать, все равно что в раю побывали. А потом мы вернулись в Москву... В первый же день ко мне прискакала в гости подруга Маша и немедленно сообщила, что после того, как мы с Андреем уже заявление в загс подали перед поездкой на Иссык-Куль, он, оказывается, ее невинности лишил...

***

На Пушкинской целая орава девиц в бикини, ажурных чулках, с заячьими ушками на головах и круглыми пушистыми хвостиками на попках, эротично двигалась в свете факелов под бешеный барабанный ритм. Подтягивающиеся к площади с разных концов мужчины замирали на месте с широко открытыми от восторга глазами и ртами. Только брутяне шли строем мимо, сквозь петарды и зрелища, словно врангелевские офицеры под ураганным обстрелом, не сутуля плеч.

***

На маленькой кухне, освещенной свечами, Варвара тем временем вспоминала, как когда-то с друзьями они собирались на квартире у пианиста Эдика. Пили там кофе, а иногда шампанское. И приходили еще музыканты, вместе с Эдиком играли джаз, гости шумели, и было дымно, было тесно, и было жарко. Сварливая бабка-соседка звонила в милицию с жалобой: «У этих опять сергии[56]!» Являлась милиция, и вся «сергия» замирала за запертой дверью, гасила свет. Милиция толклась на лестничной площадке, стучала, грозила и уходила — оснований ломать дверь не было.

***

— Придется на время включить электричество, иначе не будет работать метро, — заметил Лукьян, — брутяне до поля таким образом к утру не доедут!

Над станцией «Маяковская» ярко вспыхнула большая «М», распахнулись стеклянные двери под светящимся табло «Вход», и брутяне промаршировали внутрь организованным строем.

***

На кухне стало светлее от уличных фонарей и соседских окон. Но Варвара и Танька так и сидели, электричества не зажигая, хватало свечей и тепла объятий. До сих пор ни слова не было сказано о «незнакомце», и ни одного вопроса не прозвучало о нем. Танька лишь слушала и время от времени дышала в ухо: «А тогда? А тогда — ты была счастлива?»

— Я много раз в жизни была счастлива, Танька. Были моменты, когда, можно сказать, изнемогала от счастья.

— И какой момент был для тебя самым-самым… — Танькин нос больше не терся о Варварин висок, а тихонько давил на переносицу, и в глазах напротив больше не было видно отражений свечей, только глубокие и огромные — насколько хватало поля зрения — зрачки.

Варвара затаила дыхание. Ответ отпечатался влажным следом на Танькиных губах:

— Танька... сейчас...

Ожидание и напряжение, копившееся целую вечность, невообразимая нежность и неутолимая страсть — все, что отношения не имело ни к какому Здравому Смыслу, выплеснулось наружу из двух сблизившихся фигур, прошло рябью по квартире и просочилось на улицу. Небо над Варвариным домом озарилось сиянием Авроры. Волна Магии поднялась и пошла в центр города, нарастая и расширяясь, подхватывая на пути всплески, всколыхнувшиеся от празднующей толпы. И пока эта волна не достигла метро «Маяковская», обслуживание скопившихся в кассовом зале пассажирских масс проходило без сучка, без задоринки: дисциплина разумных брутян отрезвляла даже самых пьяных, и все послушно становились в очередь, строго, как на параде, в колонну, держа равнение в затылок. Здравый Смысл на корню гасил беспорядки, пока не столкнулся с волной — и сразу все сбилось.

Забыв о приличиях, народ полез в кассы без очереди. Нагло, впереди всех (пьяных, жуликов, хулиганов и прочих коренных жителей) ломились брутяне, применяя колени и локти, пока не пошли в ход кулаки. Завязались драки, кое-кто без билета прыгал через магнитный барьер, кто-то орал благим матом, когда тяжелые створки ударяли безжалостно в пах. Без стыда и смущения проходя через пропускники, брутяне теснее прижимались к обилеченным пассажирам (прежде всего к особям женского пола), и по станции разносились то ли вопли негодования, то ли восторженный визг. Спускаясь по эскалаторам, брутяне врезались в толпу, пропихивались в вагоны — как попало, в какие попало — и с быстротой электричек разъезжались по всем направлениям Москвы. Из коренных жителей не ведал еще ни один, что через пару дней выйдут на улицы города десятки, вернее, даже сотни дворников с однотипными чертами лиц: широкие скулы, раскосые глаза …

А тем временем в спальном районе, в однокомнатной угловой квартире встрепенулся от всплеска Магии Бог, чье имя нельзя называть. И проснулся уже окончательно.

Незнакомец

У пианиста Эдика был отличный голос, он пел ничуть не хуже Бобби Дарина, хоть и коверкал слова. «Ай эм бикини кусите лайт[57]», — у него выходило. Наверное, еще в школе он учил какой-то другой иностранный язык, а английские слова в песнях запоминал на слух, как говорящий попугай.

Я танцевала с трубачом. Танцевал он классно, хоть иногда пытался прижаться ко мне бедрами, что мне очень не нравилось, но мы весь вечер отплясывали безостановочно. Я думала, Андрей меня хоть чуточку приревнует, а он все это время не спускал глаз с Маргит (так звали девушку из опереточного кордебалета). Как только увидел ее — всё, «умер» мой муж.

Она действительно была необыкновенно хороша, что выражалось не столько во внешности, сколько в манерах. На лице у нее были прыщи, но она умудрялась даже про то, как выводила их, рассказывать так, что вокруг только ахали все. Маргит играла, будто на сцене, и каждое ее движение было — ну, просто супер...