Маяковский впился в ручку и, явно завидуя, стал внимательно изучать ее механизм. В то время перья эти были большой редкостью.
— Не завидуйте, Владимир Владимирович,— старался подтрунить и я,— со временем и вам такую же надпишут!
Последовали ядовитая пауза и ответ Маяковского:
— А мне кто ж надпишет-то? — Шекспир умер!16. Разошлись по домам. Мне с Маяковским было по дороге, но в
пути он предупредил меня, что идет прямо ко мне.
— Зачем, Владимир Владимирович? Четвертый час ночи!
— А вот, посмотрю, что за дрянь вы там накупили... Зашли в номер. Альманахи и сборники были разложены у меня
корешками вверх на огромном диване, на креслах, на полу.
Маяковский разделся, снял пиджак, выгрузив предварительно из карманов огромное количество папирос, и вплотную подсел к книгам.
— Не обращайте на меня внимания. Делайте свое дело! Дела у меня не было никакого, и я вскоре просто уснул самым
блаженным образом.
Утром, часов в одиннадцать, моим глазам представилась незабываемая картина. В комнате плавали облака табачного дыма. Порядок, в котором я уложил альманахи и сборники, был полностью нарушен. Видно было, что их перелистали все до единого, а сидящий в той же позе Маяковский, набросав в пепельницу гору окурков, то что называется, «добивал» последние альманахи...
Удивленный до крайности, я подсел к Владимиру Владимировичу и в ту же минуту имел удовольствие убедиться, что его знаменитое «Ненавижу всяческую мертвечину» — к старой русской книге, к ее творцам и создателям, никакого отношения не имеет. Он не только уважал и любил старую книгу, но, что гораздо важнее, хорошо ее знал.
Об имеющихся у меня альманахах и сборниках, об участвовавших в них поэтах и писателях он рассказал мне больше, чем знали многие специалисты.
Так, он тут же указал мне на весьма любопытную подробность, что в ряде альманахов, изданных после восстания декабристов (например, «Жасмин и роза» 1830 года), стихи казненного Рылеева, несмотря на строжайший запрет цензуры даже упоминать это имя в печати, неуклонно продолжали появляться за его полной подписью. Царская цензура явно «прошляпила», и имя огненного Декабриста продолжало напоминать о себе в некоторых из этих маленьких, очаровательных, с ладонь величиной книжках.
— А ведь многие из альманахов с именем Рылеева,— сказал Маяковский,— выходили после декабрьских событий на правах «сборников песен для народа». Стоило бы на досуге разобраться— случайность ли это?
Прощаясь, я шутливо спросил:
— А как же, Владимир Владимирович, ваши вчерашние «старьевщик», «шурум-бурумщик»?
Маяковский ответил: — Да ведь я же думал, что у вас, чертей-библиофилов, книги-то неразрезанные!
Как известно, Маяковскому всю его жизнь пытались поставить на вид его якобы отрицательное отношение к прошлому русской литературы, пренебреженье к классикам.
Это была неправда, и поэтому Маяковский приходил в ярость. Еще в 1924 году, выступая на диспуте о задачах литературы и драматургии, он говорил:
— «Вот Анатолий Васильевич упрекает в неуважении к предкам, а я месяц тому назад, во время работы, когда Брик начал читать «Евгения Онегина», которого я знаю наизусть, не мог оторваться и слушал до конца и два дня ходил под обаянием четверостишия:
Я знаю: жребий мой измерен, Но,
чтоб продлилась жизнь моя, Я
утром должен быть уверен. Что с
вами днем увижусь я»
Именно таким я знал Маяковского. И когда любители воспоминаний приводят известный ответ Маяковского на анкету о Некрасове, с которой в 1919 году обращался к писателям Корней Чуковский, я не спорю, я просто знаю — в чем дело.
Напомню, что вопрос был такой: «Не было ли в вашей жизни периода, когда поэзия Некрасова была для вас дороже поэзии Пушкина и Лермонтова?»
Маяковский ответил: «Не сравнивал, по полному неинтересу к двум вышеупомянутым» 18.
Для меня в этом ответе, помимо всем знакомой склонности молодого Маяковского к эпатажу, звучит не нелюбовь его к Пушкину и Лермонтову, а сохранившаяся у него до конца жизни ненависть ко всякого рода анкетам, в том числе, конечно, и к этой.
ПАМЯТКА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
В залах Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в 1957 году была устроена чудесная выставка, посвященная сорокалетию советской книги, графики и плаката.
На этой выставке больше всего поражали цифры. СССР занимает сейчас первое место в мире по количеству книг, выпускаемых на душу населения. На 86 языках народов СССР и на 38 языках зарубежных народов советская страна за сорок лет напечатала двадцать миллиардов книг, далеко оставив за собой и по тиражам, и по количеству названий, Америку, Англию, Францию и другие зарубежные страны19.
20 миллиардов книг! Эта цифра становится особенно поразительной, если представить себе на мгновение, что такое миллиард вообще.
Цифры оживают путем сравнения.
Как-то, перелистывая старый юмористический журнал «Будильник» за 1900 год, я обратил внимание на своеобразный «юбилей», который попытались шутливо отметить досужие юмористы этого журнала. Оказывается, что примерно только в 1900 году истек всего-навсего первый миллиард минут с начала летоисчисления по нашему календарю. Другими словами, миллиард минут— это тысяча девятьсот лет!
Если выпускать каждую минуту днем и ночью только одну книгу, то на двадцать миллиардов книг потребовалось бы, в грубом подсчете, сорок тысяч лет! Советские типографии напечатали двадцать миллиардов книг за четыре десятилетия.
И каких книг! Рассматривая их, люди ходили по этой выставке, как зачарованные. Начиная от отдельных прижизненных изданий сочинений Владимира Ильича Ленина, изданий, ставших давно уже библиографическими редкостями, было выставлено великое множество книг научных, философских, технических, сельскохозяйственных, справочных, художественных, детских. Русские классики, классики иностранные, современные советские и зарубежные писатели были представлены широко и богато. Совсем, совсем не плохо работает наша полиграфическая промышленность! Продукция, в особенности последнего десятилетия, блещет красотой внешнего оформления, разнообразием переплетов, высоким качеством бумаги и печати. Некоторые книги являются образцами полиграфического искусства. Среди советских художников-иллюстраторов есть мастера, не имеющие себе равных во всей прежней истории русских иллюстрированных изданий. Иногда и не только русских.
На выставке участвовало 235 советских издательств, экспонировавших свыше 12 тысяч книг на всех языках народов СССР. Можно было бы, конечно, отметить и ряд недостатков, но организаторы выставки — Министерство культуры СССР, Библиотека имени В. И. Ленина и Всесоюзная книжная палата—проделали такую громадную работу, за которую нельзя не быть благодарным. Подобная выставка, несомненно, должна была бы быть постоянной.
Отдельно о выставленных плакатах. Ярки и чрезвычайно убедительны и сегодня плакаты дней Великой Отечественной войны работы художников Кукрыниксов, Б. Ефимова и других. Особое впечатление производили плакаты времен Гражданской войны. Смотришь на них—и вспоминаешь молодость: борьбу с разрухой, голодом, победы над Деникиным, Врангелем...
С некоторыми плакатами встречаешься, как с добрыми старыми друзьями, настолько они врезались в память. Некоторые из таких плакатов узнаешь прямо сердцем.
Вернувшись домой, я вспомнил, что у меня есть нечто похожее, о чем, пожалуй, стоит рассказать.
Тысяча девятьсот двадцатый год. Разбитые вдребезги героической Красной Армией полчища генерала Деникина окопались в Крыму. На полуострове, под руководством недоброй памяти барона Врангеля, начал организовываться так называемый «Третий поход Антанты» против молодой Республики Советов.
Главные силы Красной Армии в это время были брошены на борьбу с панской Польшей, и банды Врангеля сначала добились некоторых успехов.
Центральный Комитет Партии и Советское правительство решили покончить с Врангелем до зимы.
