Что именно считалось опасным в сочинениях Пушкина — можно узнать из сохранившегося в архиве «Отзыва» члена особого отдела Ученого комитета Министерства народного просвещения А.Г.Филонова об изданной Ф.Ф.Павленковым «Иллюстрированной пушкинской библиотеке» (книжки 1-40) — 24 октября 1897 года2.
Если бы это не было официальным документом и на нем не было бы резолюции товарища министра Н. М. Аничкова— «Согласен. 30-го ноября 1897 года»,— все нижеперечисленные высказывания о сочинениях Пушкина можно было бы принять за пародию.
Трудно представить себе, чтобы человек, по-видимому, образованный, занимающий официальное положение в «ученых советах», мог бы сказать, например, о пушкинской поэме «Руслан и Людмила», что «в этой поэме много эротического, описывается баня, где хана моют девы молодые, описывается жестокая страсть и нежные затеи Киприды, а на страницах 76 — 77 опять представляется картина сладострастия».
И это о пушкинском «Руслане»! Именно в этой поэме господин Филонов нашел, что в ней еще «местами высказываются недобрые мысли», и в качестве примера приводит пушкинские строки:
«Она чувствительна, скромна,
Любви супружеской верна.
Немножко ветренна... так что же?
Еще милее тем она».
И господин Филонов делает вывод, который следовало бы высечь на его памятнике: «Эта поэма не пригодна для народа».
О «Кавказском пленнике» Пушкина сей «ученый муж» пишет, что и «в этой поэме есть эротические места, но не столь соблазнительные, как в первой».
О «Бахчисарайском фонтане» Филонов отозвался кратко, сказав, что это сочинение Пушкина «и по эротическим местам и по отсутствию необходимых объяснений (на стр. 7 слово «шербет»)— допустить нельзя».
Так же «допустить нельзя» оказалось и поэму Пушкина «Цыганы», потому что «здесь высказываются мысли односторонние. Например, на странице 8 Алеко говорит:
...В городах
Торгуют волею своей,
Главы пред идолами клонят
И просят денег и цепей».
Сказка Пушкина «О попе и работнике его балде» вызвала такое суждение Филонова: «Не следует, по нашему мнению, пускать в народ подобного рода сказки и тем усиливать не совсем благоприятное отношение народа к духовенству».
В идиотской оценке этой прелестной сказки Пушкина Филонов был не одинок. В 1902 году Цензурный комитет запретил перевод этой сказки на татарский язык, сделанный Енакиевым. Цензура признала нежелательной и вредной тенденцией стремление «досужих татарских грамотеев» выбирать «для ознакомления своих единомышленников с русским народом и его литературой лишь то, что может доставить им лишний случай и материал злорадно посмеяться над русским человеком».
По мнению Филонова, нельзя допустить, оказалось, и «Повести Белкина», потому что, видите ли, «Гробовщик» производит тяжелое впечатление своими описаниями ужасов и пьянства», а «Выстрел» «непригоден для простого человека, ищущего в книге чего-нибудь полезного или наставительного».
В «Песнях западных славян» внимание Филонова остановили строчки Пушкина:
«Против солнышка луна не пригреет,
Против милой жена не утешит».
И Филонов пишет: ««Подальше бы от народа издания, такими дурными мыслями исполненные.— Допустить нельзя!».
О «Евгении Онегине» член «особого отдела» Ученого комитета Министерства народного просвещения написал, что «роман этот для народа нельзя одобрить». В романе, оказывается, тоже «много эротических мест» и, кроме того, «мыслей много неудобных», например:
«Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей...»
Филонов вряд ли предполагал, что эта «неудобная мысль» касается и его самого: не презирать этого человека действительно трудно.
Своими резолюциями «нельзя допустить» он «украсил» и «Графа Нулина», и «Анджело» («В этой поэме много соблазнительного»), и «Каменного гостя», и «Русалку», в которой «мужчина сравнивается с петухом, а женщина с наседкой».
«Неудобными» были признаны «Моцарт и Сальери», «Дубровский», а в «Пиковой даме» Филонова особо возмущало, что «графиня стала раздеваться — а герой, тайком пробравшийся в ее кабинет, глядел в щелку...»
Трудно поверить, что пушкинский «Домик в Коломне» был одобрен Филоновым только потому, что «в этом игривом рассказе дается добрый совет»:
«Тогда блажен, кто крепко словом правит
И держит мысль на привязи свою».
Этого «умения держать мысль на привязи» господин Филонов не нашел в «Борисе Годунове», ни, тем более, в «Истории Пугачевского бунта»: оба этих произведения по его «просвещенному» мнению тоже оказалось «допустить нельзя».
Не хочется перечислять все анекдотические частичные «изъятия», которые рекомендовал Филонов сделать в остальных произведениях Пушкина. В своей совокупности высказывания Филонова напоминают гоголевские «Записки сумасшедшего».
В заключение, приведу только его суждения о «Письмах А.С. Пушкина», издания которых также были представлены на его рассмотрение и которые он также украсил резолюцией: «Допустить нельзя».
Свои обоснования к запрещению писем Филонов разбил на три раздела: 1. По ненадлежащему отношению поэта к религии, 2. По суровым отзывам о цензуре и 3. По резким отзывам о разных предметах.
Опуская филоновский «анализ» отношения поэта к религии и его «резких отзывов о разных предметах», стоит остановиться на отношении Пушкина к цензуре, возмутившем Филонова. Оказывается, Пушкин «называет цензуру своей «приятельницей», «голубушкой», признает цензуру «ужасно бестолковой», «очень глупой», пишет: «Признаюсь, что я думал увидеть знаки роковых ее когтей в других местах», «Я выбросил то, что цензура выбросила бы и без меня... не уступай этой суке... огрызайся за каждый стих», «Бируков и Красовский невтерпеж были глупы», «Богатая мысль напечатать Наполеона, да цензура-дура...»
Вряд ли думал поэт, когда писал о цензуре-дуре, что тоже самое он мог бы сказать о ней и в 1897 —1902 годах. А, как видите, мог бы!
В архивах хранятся протоколы и доклады Филонова не только по поводу именно этого издания пушкинских сочинений. То же самое он изволил «начертать» и по поводу сытинского издания 1899 года, в котором Филонова возмутила даже и биография великого поэта.
Разумеется, и позже Филонова настороженность царской цензуры к сочинениям Пушкина не ослабевала.
Об одном из таких более поздних нападений цензуры на сочинения Пушкина делается попытка рассказать здесь.
В 1908 году издатель А. И. Маслов напечатал в Москве, в типографии А. Поплавского, небольшую книгу под названием: «А.С.Пушкин. Стихотворения, не изданные в России»3
В книге были напечатаны отрывки из «Гаврилиады», сказка «Царь Никита», «Андрей Шенье», ряд других стихотворений и эпиграмм, либо, действительно, вовсе не напечатанных в России, либо напечатанных в недоступных народу изданиях. Для искушенного читателя нового в книжке ничего не было. Издатель ее, по всей вероятности, еще помнил относительную «свободу печати» в период 1905—1906 гг. и наивно писал в своем предисловии: «При жизни самого поэта об опубликовании этих произведений не могло быть и речи. Это как нельзя лучше характеризует первую половину прошлого столетия — годы мрачной реакции и боязни всего светлого и живого».
Наивный, повторяю, издатель не рассчитал, что первые же годы нового столетия не только не уменьшили эту «боязнь светлого и живого», а наоборот—усилили. Перепуганные революцией 1905 года, царские чиновники начали усердствовать куда больше, чем их коллеги в первой половине прошлого столетия.
Весь напечатанный тираж книги был немедленно арестован еще в типографии, и специальным постановлением Совета министров было приказано уничтожить «крамольного Пушкина» 4.
Уничтожение «крамольных» книг делалось двояким способом: книга либо сжигалась в печах или на костре, либо уничтожалась путем переработки в бумажную массу. В последнем случае книга предварительно пускалась под нож типографской резальной машины и рубилась на три, на четыре части. В таком «порубанном» виде книга запечатывалась в мешки и отправлялась на бумажную фабрику для переварки.
