Но в полночь смолкнут тварь и плоть, Заслышав слух весенний, Что только-только распогодь - Смерть можно будет побороть Усильем воскресенья.

(«На Страстной»)

В «Чуде» есть удивительный штрих, момент, невыразимый логически, никак не формулируемый, но в общем эмоциональном составе бесконечно важный, мы его воспринимаем как-то интуитивно, и он кажется чуть ли не главным в своей таинственности. Христос говорит смоковнице: «Останься такой до скончания лет». То есть останься бесплодной, «обидной и недаровитой». А она «не захотела» остаться такой, она не бесчувственно, не безгласно приняла кару, а словно по собственной воле (не по «законам природы») преумножила ее до крайности, до конца: «По дереву дрожь осужденья прошла... // Смоковницу испепелило дотла*. Пробуждение к жизни, приобщение к высшей воле - через самоотрицание. Страдальческая и суровая идея, выраженная в Христе, не просто «покарала» смоковницу, но ценой гибели возродила и ее.

В поздних стихах Пастернака с их высоким, проповедническим утверждением долга видна решительная активизация «я», уже не столько очевидца мирового процесса, сколько его прямого соучастника. В «Чуде» (на «постороннем», евангельском материале) эта активизация доведена до предела. В подтексте стихотворения - все то же стремление к единству, но, будучи осложнено чувством непонятости (субъективный момент здесь очевиден), оно выражает себя не прямо, а «от противного», через конфликт. Все это вносит в философско-эстетическую концепцию Пастернака новые акценты, но не разрушает ее основы - утверждения единства с миром как принципа животворящего и нравственнообразу-ющего.

Глубокая органичность темы долга, служения подтверждена у позднего Пастернака разнообразием вариантов ее выражения. Она выступает в логике культурно-исторических и евангельских уподоблений. Или - достаточно непривычно - приобретает характер почти что сентенции («Быть знаменитым некрасиво...»). Или возникает вдруг, на гребне свободной и широкой лирической волны:

Зачем же плачет даль в тумане И горько пахнет перегной? На то ведь н мое призванье. Чтоб не скучали расстоянья. Чтобы за городскою гранью Земле не тосковать одной.

Для этого весною ранней Со мною сходятся друзья, И наши вечера - прощанья, Пирушки наши - завещанья, Чтоб тайная струя страданья Согрела холод бытия.

(«Земля»)

Жизнь, писал Пастернак, дает «больше, чем просят». Он не просто отдавался жизни - в ее разливе и щедрости он видел огромную нрав-ственнообразующую силу и был в этом смысле всегда поэтом общественного звучания.

Кому-то это казалось ничтожно малым, а кое-кому - и вредным. «Люди в брелоках» до конца остались его противниками. Идею огромного, трагически-прекрасного мира приходилось отстаивать. В этом Пастернак бесконечно верен себе, и в этом он по праву видел свою заслугу, даже тогда, когда был ввергнут в пучину поругания, в период уничтожающей кампании по поводу «Доктора Живаго».

Что же сделал я за пакость. Я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей.

(«Нобелевская премия»)

Усилия Пастернака, его суть, нутро направлены на то, чтобы создать «образ мира, в слове явленный». В знаменитом стихотворении «Во всем мне хочется дойти...» все насквозь субъективно, все стихотворение перечень того, что хотел бы выразить поэт, пребывающий «в работе, в поисках пути, в сердечной смуте». А выразил он в результате - мир, нечто объективное, самостоятельное, бесконечно разнообразное. Здесь в миниатюре та же поэтическая структура, принцип, как раньше в «Волнах».

Мир, простор земли у позднего Пастернака - как внутренность собора («Когда разгуляется»). Или как анфилада выставочных залов («Золотая осень»). Или мир увиден сверху («Ночь», «Музыка»). При всей подробной предметности - он целый, он развернут в глубину, и тогда сливаются сон и явь, миг и вечность. В нем гораздо реже, чем раньше, случаются шумные грозы - в природе или в душе,- в нем вообще меньше внешнего движения (стихи порою - почти без глаголов). От мира берется сразу все, и все отдано миру.

Жизнь ведь тоже только миг. Только растворенье Нас самих во всех других Как бы им в даренье.

Только свадьба, в глубь окон Рвущаяся снизу, Только песня, только сон, Только голубь СИЗЫЙ.

(«Свадьба»)

Есть в поздних стихах скорбная нота последнего прощания. Есть благостная - всепрощения. Но не замолкает, как мы видели, а крепнет (и получает новую драматическую окраску) голос призвания, долга.

Осознание особости, избранности судьбы поэта отличает и позднего Пастернака. Оно помножено на жизненный опыт, углублено анализом и потому по-настоящему впечатляет. В нем подчеркнут и выдвинут нравственный аспект - идея ответственности художника перед целым миром, перед самим искусством и непосредственно людьми.

Последнее особенно трудно переоценить.

Художник у Пастернака всегда был «заложник», но и «должник». Отданный до конца искусству, он мог сообщаться через искусство с миром как бы и поверх голов реальных современников. Это заметно в таких превосходных стихотворениях, с мощно вылепленными фигурами, психологически очень насыщенных, как «Шекспир» (1919), «Бальзак» (1927), «Опять Шопен не ищет выгод...» (1931) и др. Наложило это отпечаток и на интерпретацию Гамлета. В показе позднего Пастернака художник тоже «играет на века», порою (как Вагнер) обгоняя современный мир «на поколения четыре». Но «играет» он и «на народе простом». Пастернак высоко ценит и мгновенный, непосредственный отклик, который искусство вызывает у людей:

Или консерваторский зал При адском грохоте и треске До слез Чайковский потрясал Судьбой Паоло и Франчески.

(«Музыка*)

Окружающая жизнь для художника - не только источник вдохновения и предмет эстетического интереса. Она просвечена его нравственным чувством, и она сама, в свою очередь, покоряя художника, это чувство в нем порождает и укрепляет. Незыблемым и всепроникающим в поэзии Пастернака остается закон любви, закон единства, связи. Этот закон, выражающий суть и чудо творения, соединяет людей между собой, человека с природой, историю с вечностью. Мир неисчерпаем в своей полноте, прекрасен в своих основаниях, и есть такие сроки, такие «миги» и «единственные дни» - в природе, жизни, люб-

вн. труде,- когда это особенно очевидно и неопровержимо. Такие «миги», равные вечности, такие откровения узнает и улавливает, выражает и создает поэзия Пастернака.

На протяженьи многих зим Я помню дни солнцеворота, И каждый был неповторим И повторялся вновь без счета.

И целая нх череда Составилась мало-помалу - Тех дней единственных, когда Нам кажется, что время стало.

Я помню их наперечет. Зима подходит к середине. Дороги мокнут, с крыш течет, И солнце греется на льдине.

И любящие, как во сне. Друг к другу тянутся поспешней, И на деревьях в вышине Потеют от тепла скворешни.

И полусонным стрелкам лень Ворочаться на циферблате, И дольше века длится день, И не кончается объятье.

Этими стихами - «Единственные дни» (1959) - завершается лирика Пастернака. Это его последнее - нет, постоянное, всегдашнее и навсегда - поэтическое слово.

сОБРАЗ МИРА, В СЛОВЕ ЯВЛЕННЫЙ»

О метафорической системе Пастернака

тихотворение «Зеркало» в первой публика-

ции, до выхода книги «Сестра моя -

mSSM жизнь», называлось по-другому - «Я сам». Образ зеркала, вобравшего в себя целый сад, стоит в ряду многих образов Пастернака, несущих идею искусства как органа восприятия: поэзия сравнивается, мы помним, с губкой, или она - внимательный зритель (в противоположность герою эстрады) и т. д.

Но зеркало у Пастернака не просто отражает. Жизнь-сад повторилась в нем, сохранив свою неотразимую, «гипнотическую» силу, и в то же время поверхность зеркала как бы ограничивает проявления жизни:

Огромный сад тормошится в зале В трюмо - и не бьет стекла!

Казалось бы. все коллодий залил С комода до шума в стволах.

Зеркальная все б, казалось, нахлынь

Непотным льдом облила. Чтоб сук не горчил и сирень не пахла,-