Революция - прорыв постепенности, это Пастернак прекрасно понимал. «Все они (революции.- В. А.) - исторические исключительности или чрезвычайности, редкие в летописях человечества и требующие от него столько предельных и сокрушительных сил, что они не могут повторяться часто* («Сестра моя - жизнь»). В знаменитом вступлении к поэме «Девятьсот пятый год» он сближает революцию с творчеством, видит в ней взрыв вдохновения, есть здесь даже момент самоотверженного романтического максимализма:
Жанна д'Арк из сибирских колодниц, Каторжанка в вождях, ты из тех, Что бросались в житейский колодец. Не успев соразмерить разбег.
И в блуждании хлопьев кутежных Тот же гордый, уклончивый жест: Как собой недовольный художник. Отстраняешься ты от торжеств.
Как поэт, отпылав и отдумав, Ты рассеянья ищешь в ходьбе. Ты бежишь не одних толстосумов: Все ничтожное мерзко тебе.
И в «Спекторском» есть похожий образ: девочка - заря - вьюга - революция в восьмой главе. В структуру этого развернутого, многопланового образа вписана символическая история некой девочки, вырвавшейся из неволи и ставшей героиней гражданской войны.
Вдруг крик какой-то девочки в чулане. Дверь вдребезги, движенье, слезы, звон, И двор в дыму подавленных желаний, В босых ступнях несущихся знамен.
И та, что в фартук зарывала, мучась. Дремучий стыд, теперь, осатанев, Летит в пролом открытых преимуществ На гребне бесконечных степеней.
Пред ней, за ней, обходом в тыл и с флангов, Курясь ползла гражданская война, И ты б узнал в наезднице беглянку. Что бросилась из твоего окна.
По всей земле осипшим морем грусти. Дымясь, гремел и стлался слух о ней, Марусе тихих русских захолустий. Поколебавшей землю в десять дней.
Но есть во всем этом и другая сторона. Грозная и «всегда короткая» революционная пора, при всей своей чрезвычайности, в то же время лишь часть единого процесса; как любая другая часть, она сложно перемешивает в себе прошлое, настоящее и будущее. Для Пастернака новая эпоха не абсолютное «наоборот» по отношению к предшествующему (взгляд Маяковского), а стык, переплетение, напластование разных тенденций и возможностей - не светлый день, а тревожный рассвет. В том же вступлении к «Девятьсот пятому году»:
В нашу прозу с ее беэобразьем С октября забредает зима. Небеса опускаются наземь, Точно занавеса бахрома.
Еще спутан и свеж первопуток. Еще чуток и жуток, как весть. В неземной новизне этих суток. Революция, вся ты, как есть.
В «Спекторском» преобладает такая же неустойчивая погода: основные события падают на переходные сроки - весну 1913 и осень 1919 года, а летние грозы шестой главы вписаны в мотив сокрушительного ремонта, который дан в поэтике батального жанра и знаменует конец устоявшегося быта, открытие неведомых перспектив.
«По погоде» и персонажи. Девочка-заря - это символ, фокус, императив. Реальные персонажи, участвующие в сюжетных положениях, нарисованы по-другому. Люди по-разному попадают в водоворот событий - «не успев соразмерить разбег» или вовсе без разбега, не по собственной воле. И «да» революции говорят каждый по-своему. «Бытовая причудливость революции» (слова из «Повести») по-разному отразилась в Ольге и Сашке Бальце, в Наташе и судьбе двух братьев по фамилии Лемох (фамилию узнаем из «Повести»).
Такой взгляд на революцию, как на явление громадное и органическое (подобное смене времен года), но вместе с тем сложное, переходное, чреватое неожиданными возможностями, роднит Пастернака скорее с Блоком, который в статье «Интеллигенция и революция» писал: «Она сродни природе. [...] Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но [...] гул этот все равно всегда - о великом*. В мельканиях судеб, в метаморфозах быта и самого человека Пастернак видит отражение и действие большой истории. «Правда непрямых судеб» - так формулирует он свой принцип показа истории. Под знаком этого принципа решает Пастернак проблему характера в «Лейтенанте Шмидте» и «Спекторском».
В первой русской революции Пастернак разглядел человеческую судьбу, близкую его понятиям, по-своему «непрямую», но по-своему же целостную в своей завершенности.
Шмидт в его поэме становится героем, но становится в какой-то мере поневоле - не так, как он предполагал. Он противится мятежу, убежденный заранее в поражении и видя в мятеже неразумную силу, и лишь голос чести и возмущение известием о готовящемся разоружении флота (в поэме - мгновенный взрыв ярости Шмидта) заставляют его встать во главе восставших. Мотив жертвенности сопутствует Шмидту и в силе его, и в слабости. Марина Цветаева, прочитав поэму, отказала Шмидту в масштабе трагического героя: благородный и трогательный, но безнадежный. Пастернак подходил к делу «без романтики и реалистически»: работая на документальной основе, он дорожил как раз бытовыми и психологическими подробностями, живыми и противоречивыми. И если даже как художник он действительно оказался в плену «верности подлиннику», выбор его и метод продуманны в аспекте общей идеи.
В конце Шмидт «радуется избранью» и убежден, что поступок его - преддверие будущего. Однако и в финале, в заключительной речи героя на суде, звучит мотив, исполненный большого внутреннего драматизма и выходящий далеко за пределы осознания отдельной, пусть даже собственной, судьбы.
«Напрасно в годы хаоса Искать конца благого. Одним карать и каяться. Другим - кончать Голгофой.
Как вы, я - часть великого Перемешенья сроков, И я приму ваш приговор Без гнева и упрека.
Наверно, вы не дрогнете, Сметая человека Что ж, мученики догмата. Вы тоже - жертвы века.
Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю, И снисхожденья вашего Не жду и не теряю...»
Как было бы проще - «не жду и не желаю». Только в данном контексте это прозвучало бы пародийно. Властная сила истории распространяется на всех - на людей разных взглядов и положений. «Жертвы века» и «часть великого переме-щенья сроков» сближены в исходном значении и разнятся мерой осознания (самосознания). И для судей Шмидта (как для Пилата, судьи Христа) оставлена возможность не просто «карать», но «карать и каяться». Шмидта «выбрала» история, сила обстоятельств: «Я был из ряда выделен // Волной самой стихии». Но и он сделал выбор - силой нравственного чувства: «Не встать со всею родиной // Мне было б тяжелее...». Сознание исторической значимости свершившегося неотделимо от чувства нравственного самосознания и удовлетворения.
Жребий завиден. Я жил и отдал Душу свою за други своя.
В «Лейтенанте Шмидте» Пастернак дал реальное историческое лицо, уже овеянное легендой. «Спекторского» он писал в трудных поисках и сомнениях, обращенных на собственную судьбу и судьбу целого поколения кровной для него среды. Первые подступы к роману относятся еще к 1922 году - «Три главы из повести», написанные прозой. Работу над стихотворным романом Пастернак начал в январе 1925 года, то есть тоже до «Девятьсот пятого года» и «Лейтенанта Шмидта». А завершался «Спекторский» в конце 20-х годов, когда интеллигенция переживала процесс идеологической «переделки», изобиловавший крайностями и догматическими, рапповского толка, решениями. Это бесспорно наложило отпечаток на роман.
Содержание «Спекторского» многослойно, и слои, грубо говоря, отлагались в романе последовательно, друг за другом, в процессе длительной истории его создания.
«Спекторский» был начат в субъективно-биографическом роде. В письме к П. Н. Медведеву от 6 ноября 1929 года Пастернак вспоминал: «Когда пять лет назад я принялся за нее (вещь.- В. А.), я назвал ее романом в стихах. Я глядел не только назад, но и вперед. Я ждал каких-то бытовых и общественных превращений, в результате которых была бы восстановлена возможность индивидуальной повести, то есть фабулы об отдельных лицах, репрезентативно примерной и всякому понятной в ее личной узости, а не прикладной широте». В процессе работы над романом, неизбежно расширявшей первоначальный замысел, Пастернак настаивал на своем неизменном творческом принципе: идти к выражению времени от частного, индивидуального. В ответе на анкету «Наши современные писатели о классиках» (1927) он выразил этот принцип так: «Возможности художественного метода не черпаются никогда из изучения современности. Каждый из нас связан с нею функционально. Эту зависимость можно было бы найти и через разложение современности, но вместо того, чтобы путем поименного перечисления всего живущего человечества наткнуться, между прочим, и на себя,- легче и разумнее строить начиная с себя» («На литературном посту», 1927, № 5-6. С. 62).
