Ахматовское стихотворение в печати появилось раньше, но пастернаковское, возможно, раньше написано. Дело не в прямой связи. Дело в том, что у Пастернака такие стихи внове, а у Ахматовой они последовательно развивали поэтические принципы первых книг.

Пастернак и любил у Ахматовой прежде всего «Четки». И тогда, и позже. В стихотворении 1929 года «Анне Ахматовой» он говорит, что для него важнее не Ахматова «Лотовой жены» (опосредованных тем), а Ахматова «первозданная», с первых книг постигшая искусство претворять в непреложную поэтическую быль подробности петербургского пейзажа и события повседневности («событья былью заставляет биться»). И в цитированном письме 1940 года, высоко оценивая новые стихи Ахматовой (цикл «Ива» в сборнике «Из шести книг»), видя в них «явление нового художника», «перевес абсолютного реализма над импрессионистической стихией», Пастернак, тем не менее, отмечает в качестве «гнезд сплошных драгоценностей» больше всего стихи из «Четок».

Стремление Пастернака к законченной психологической конкретности, очевидное в ряде стихотворений «Разрыва», поясняет, в самом общем виде, одну из интереснейших сторон возможного воздействия «женской» музы Ахматовой на «мужскую» поэзию. Блок всегда разграничивал «женское» и «женственное» и от воздействия «женского» был застрахован высочайшим представлением о «женственном» - традиционно-идеальном. Маяковский и Пастернак, во всяком случае Пастернак «Разрыва», имеют дело с «женским», далеким от идеального. Погружаясь в эту сферу, «мужская» поэзия сама начинает вести себя «по-женски», поддается стихии неконтролируемых чувств, сводит счеты, вступает в перепалку. Это особенно относится к Маяковскому, который по трагической взвинченности чувств бесконечно превзошел Ахматову: она-то, при всей женской откровенности, была как раз сдержанной, хранила внутреннюю меру и достоинство - начало «мужественное», как сказал бы Блок, отличное и от «женского» и от «мужского». А Пастернак? Выше в нашем разборе подчеркивалось различие между «Марбургом» и «Флейтой-позвоночником». В «Разрыве», наоборот, Пастернак сближается с «Флейтой». Он негодует, осуждает, ведет себя резко, «по-мужски» - и невольно уравнивает «мужское» с «женским»: «зуб за зуб», разговор на общем языке. И, может быть, не случайно Пастернак, по воспоминанию Н. Виль-монта, именно Маяковскому отказался читать «Разрыв»: он должен был чувствовать вновь возникшее сходство, которое он так упорно преодолевал.

Ахматова «Четок», которую особо ценил Пастернак, для самой Ахматовой по тем временам была уже пройденный этап. Уже в «Белой стае», в русле темы предназначения, поэтическая героиня Ахматовой поднимается над властью жизненных обстоятельств, осознав свою судьбу как особую, провидческую: «Нет, царевич, я не та, // Кем меня ты видеть хочешь, // И давно мои уста // Не целуют, а пророчат» («Нет, царевич, я не та...»). А Пастернак в «Разрыве» как бы поступается широкими мировоззренческими принципами, разработанными в «Марбурге», оказывается пленником конкретной ситуации, «страсти». Сравним стихотворение Ахматовой 1915 года «Из памяти твоей я выну этот день...», которое позже, в письме 1940 года, дважды отметил Пастернак, увидевший в нем предвестие «новой» Ахматовой, и близкое к нему по теме стихотворение из «Разрыва» «От тебя все мысли отвлеку...».

Речь Ахматовой по видимости проста, но это обманчивая простота.

Из памяти твоей я выну этот день,

Чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный:

Где видел я персидскую сирень,

И ласточек, и домик деревянный?

О, как ты часто будешь вспоминать Внезапную тоску неназванных желаний И в городах задумчивых искать Ту улицу, которой нет на плане!

При виде каждого случайного письма, При звуке голоса за приоткрытой дверью Ты будешь думать: «Вот она сама Пришла на помощь моему неверью».

Сюжетно стихотворение строится на поведении «его», героя, но внутренний смысл и объем его определяются силой, которая заключена в героине (авторе), силой властной и таинственной. Простые на первый взгляд стихи не поддаются пересказу и логическому истолкованию. Собственно, как это - «из памяти твоей я выну этот день»? И если «выну», то почему «при звуке голоса за приоткрытой дверью» такая ясная, однозначная мысль героя: «Вот она сама...». А это высокое, библейское, не о боге - о «ней»: «Пришла на помощь моему неверью». Вспоминаются, по контрастной связи, тютчевские стихи: «Не скажет ввек, с молитвой и слезой, // Как ни скорбит перед замкнутой дверью: // «Впусти меня! - Я верю, боже мой! // Приди на помощь моему неверью!..» («Наш век»). И вообще: взор беспомощно-туманный, тоска внезапная, желания неназванные, города задумчивые, дверь приоткрытая,- все в стихотворении Ахматовой на грани, на рубеже; в дело вступило какое-то иное измерение жизни, в которое вовлечен и с которым не в силах справиться «он», герой.

Как все проще, «без тайны» у Пастернака:

От тебя все мысли отвлеку Не в гостях, не за вином, так на небе. У хозяев, рядом, по звонку Отопрут кому-нибудь когда-нибудь.

Вырвусь к ним, к бряцанью декабря. Только дверь - и вот я! Коридор один. «Вы оттуда? Что там говорят? Что слыхать? Какие сплетни в городе?»

Ошибается ль еше тоска? Шепчет ли потом: с Казалось - вылитая», Приготовясь футов с сорока Разлететься восклицаньем: «Вы ли это?»

Пощадят ли площади меня? Ах, когда б вы знали, как тоскуется, Когда вас раз сто в теченье дня На ходу на сходствах ловит улица!

Стихотворение - «в одном лице»: «ее» как характера, как поведения здесь просто нет. Со стороны лирического «я» ситуация предельно прояснена; а по точности предметных и психологических деталей («Только дверь - и вот я! Коридор один», «Шепчет ли потом: „Казалось - вылитая14») Пастернак может посоперничать с «самой» Ахматовой периода «Четок». И даже не на месте оказавшееся «приготовясь» в третьей строфе (нарушающее естественную последовательность эпизодов) вряд ли является опиской: оно понятно в логике многократной повторяемости события и в общем строе сбивчивого, лихорадочного, но бьющего в одну точку монолога «взахлеб».

В другом месте «Тем и вариаций», в цикле о современности «Я их мог позабыть», Пастернак обронил признание: «Я унизил тебя до тоски».

5 В. Альфонсов 12CJ

В «Разрыве», можно сказать, он себя «унизил до тоски» - до любовной маеты, мужской обиды, спора, самоутверждения. Это, разумеется, никак не в упрек очень сильным по-своему стихам. Тем более, что это касается одной стороны «Разрыва», во многом определяющей, но не исчерпывающей.

В конечном счете и в «Разрыве», как в «Марбурге», достигается высокое равновесие, только другим путем - сменой темпа, чередованием стихотворений двух родов, различных по тональности и структурным принципам.

Помимо стихов, акцентированных на теме собственно разрыва (чувстве тоски, вражды, обиды) , есть в цикле другая группа стихотворений - любовные признания и призывы, обращенные к любимой и, шире, к жизни. Они восстанавливают мир в его объеме, пластике и звучании.

Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей

И, как лилии, атласных и властных бессильем ладоней!

Отбивай, ликованье! На волю! Лови их,- ведь

в бешеной этой лапте - Голошеиье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне, Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне

Актей.

Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах

лошадей,

Целовались заливистым лаем погони

И ласкались раскатами рога и треском деревьев,

копыт и когтей.

- О, на волю! На волю - как те!

Чрезвычайно плотная образность могла бы стать здесь непреодолимо-громоздкой, не будь она приведена в движение экспрессивностью мотива и энергией ритма. Разностопный анапест звучит в ритме просторном, но как-то по-особому, разнообразно пульсирующем, то размеренно, почти слитно, «легато», то (в удлиненных строчках, особенно третьей и восьмой) толчок за толчком, неравномерно, по нарастающей. И как много при этом значит звуковая организация, аллитерирование стиха. По характеру «эллинских» ассоциаций, строю отдельных образов («властные бессильем ладони»), по равномерности пятиударно-го зачина стихотворение дает повод вспомнить Мандельштама, но, в отличие от «интеллектуального» стиха Мандельштама, все здесь срывается «половодьем образов и чувств» (так Мандельштам говорил о Пастернаке) и совсем не «по-мандельштамовски» вычерчивается общая, в пределах целого стихотворения, ритмическая «кардиограмма».