О, теперь и от лип не в секрете: Город пуст по зарям оттого, Что последний из смертных в карете Под стихом и при нем часовой.

Начало этой темы можно увидеть в раннем стихотворении «Посвященье» («Двор»), где двор - «как приговор к ссылке», а главный мотив -- затворничество поэтов в их «нищенском ханстве». Вспоминается и знаменитая «Душа» с тем же, в сущности, мотивом:

Ты бьешься, как билась княжна Тараканова, Когда февралем залило равелин.

В «Темах и вариациях» дана концентрация таких мотивов. Расплывчатое прежде лирическое «я» обретает черты характера, судьбы, в разных планах - от осознания своего места в современности (цикл «Я их мог позабыть») до утверждения некоторых общих, с точки зрения Пастернака, закономерностей в судьбе поэта вообще (вариации на пушкинские темы особенно, но не только они). Вопреки общим принципам книг «Поверх барьеров» и «Сестра моя - жизнь», Пастернак заметно романтизирует образ поэта, наделяя его некими абсолютными чертами подвижника с торжественной и роковой судьбой («О, не вы, это я - пролетарий!»). Марина Цветаева, сравнивая «Темы и вариации» с «Сестрой», писала Пастернаку 11 февраля 1923 года: «Ваша книга - ожог. Та - ливень, а эта - ожог: мне больно было, и я не дула». И объясняла это совсем в романтическом ключе: «Вы хотите невозможного, из области слов выходящего. (...) ...Вы не созерцатель, а вершитель,- только дел таких нет здесь. Не мыслю Вас: ни воином, ни царем. И оттого, что дел нет,- вся бешеная действенность в стихи: ничто на месте не стоит».

«Темы и вариации» (за исключением цикла «Нескучный сад», составленного из остатков от «Сестры» и «второразрядных», по оценке самого Пастернака, стихотворений) - действительно самая экспрессивная книга Пастернака. Но Цветаева, в общем-то, не совсем права. Говоря ее же (по другому поводу) словами, Пастернак гонит «сломя голову - и головы не ломает».

Романтизация поэтической судьбы не противоречит у Пастернака основополагающей для него идее, что искусство рождается из самой природы. Пушкин в цикле «Тема с вариациями» дан в глубинной связи со стихией самой жизни, стихией в известном смысле исторической («наследие кафров»), но больше, конечно, природной. Трактовка не индивидуально-характерная, такой Пушкин выступает заведомо как носитель над-личного начала. Связь со стихией осуществляется через призвание, а в призвании равно заключены свобода и подчинение: голос моря (мотив «свободной стихии» природы и творчества) взаимодействует в цикле с зовом пустыни (мотив предназначения, пушкинского «Пророка») .

За взрывами романтического чувства у Пастернака стоит, как правило, подвижная и в основе своей «трезвая» мысль, изнутри сдерживающая романтический напор.

Цветаева выделила в «Темах и вариациях» цикл «Я их мог позабыть», «Маргариту», «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь...», а кроме того - четвертую вариацию в цикле о Пушкине «Облако. Звезды. И сбоку...». Именно в этом стихотворении, почти в «цветаевских» интонациях», утверждается идея утраты как необходимого условия творческого служения. Взят мотив Але-ко, но отрицается как раз путь Алеко, его прямой расчет с жизнью, в поступках, в судьбе частного, полноправного в своих чувствах «я». Судьба поэта, чей образ встает в контексте всего цикла, иная: его высшая свобода - это, с другой стороны, требовательное предназначение, несвобода; претензии и прихоти частного «я» часто оказываются «не в счет».

Это ведь кровли Халдеи Напоминает! Печет, Лунно; а кровь холодеет. Ревность? Но ревность не в счет!

Стой! Ты похож на сирийца. Сух, как скопец-звездочет. Мысль озарилась убийством. Мщенье? Но мщенье не в счет!

Тень как навязчивый евнух. Табор покрыло плечо. Яд? Но по кодексу гневных Самоубийство не в счет!

Прянул, и пыхнули ноздри. Не уходился еще? Тише, скакун,- заподозрят. Бегство? Но бегство не в счет!

Идея утраты, трагической платы за избранничество, за талант составляет самый центр романтического самосознания Цветаевой. Сходятся крайности: невозможность жизни - это и есть жизнь, в невосполнимости утраты - залог и основа внутренней силы («невосстановимо хлещет стих»). В любовном варианте цветаевской поэзии это дает мотив любви с обязательной трагической концовкой или - шире - мотив роковой несоединимости любящих: «Не суждено, чтобы равный - с равным...». Сознание - почти мифологическое: древняя трагедия неотвратимого рока вошла в Цветаеву, стала чуть ли не бытом (при всем отсутствии быта). «Судный день» - продленный на всю жизнь. Но при этом и ревность, и месть, и самоубийство - все для Цветаевой (для ее героини) как раз «в счет». И ее Пушкин - в позднейшем цикле стихов - никак не ограничивает свое частное «я», наоборот, он утверждает его с бунтарской энергией («уст окаянство»). Серость жизни у Цветаевой взрывается жизнью же - удесятеренной в каждом реальном мгновении. А в стихотворении Пастернака есть равновесие. Интонация страстей, движущая стихотворение, в конечном счете обманчива, она здесь не единственная, а может быть, даже и не главная. Есть другая, скрытая интонация - мысли, уже спокойной в своей убежденности. Она не заявляет себя прямо, она всего лишь сумма отрицаний того, что «не в счет», и только в целом цикле проясняется по существу,- но все равно: именно эта интонация приводит к последней завершенности и полноте. Пастернаку не надо превращать жизнь в выжженную пустыню, чтобы снова и снова воскресать из пепла.

Если взять творчество Пастернака шире, то всему этому есть и такое объяснение. Дело не только в его взгляде на судьбу поэта, более уравновешенном и спокойном, хотя тоже трагедийном по существу,- дело скорее в его отношении к самой жизни, ее простым возможностям. Цветаева яростно переживала жизнь, но она же могла обрушиться на нее с последним проклятием: «Эта слизь называется - жизнью!» У Пастернака такое немыслимо. Зная моменты романтического разлада, он в то же время невысоко ценит романтическое самоутверждение, построенное на таком разладе. Он не обрушивается на окружение, как Цветаева или, скажем, Маяковский в «Про это», проклинающий не только мещанский быт, а быт вообще, в том числе быт самых близких, родных ему людей и предъявляющий людям требования в сущности невыполнимые. Пастернак снимает с окружения добрую половину вины, чтобы отнести ее на счет самого поэта - самого себя.

Я с ними незнаком. Я послан богом мучить Себя, родных и тех, Которых мучить грех.

(«Как усыпительна жизнь!..»)

В этом «которых мучить грех» - целая нравственная программа. То есть за поэтом остается право на отрыв, на то, чтобы не быть «как все» - такова его судьба и кара: искусство требует целого человека. Но его отрыв, его полет знает свое подножье, почву, это полет с щемящей, даже покаянной оглядкой на то, что оставлено. В конечном счете - это признание других вариантов, невозможных для поэта, но законных по существу. Более того - служащих как бы условием для полета. Этот мотив (и сам образ полета с оглядкой) определяет смысл и построение одного из самых прекрасных стихотворений Пастернака 20-х годов (1928):

Рослый стрелок, осторожный охотник, Призрак с ружьем на разливе души! Не добирай меня сотым до сотни, Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной. С ночи одень меня в тальник и лед. Утром спугни с мочажины озерной. Целься, все кончено! Бей меня влет.

За высоту ж этой звонкой разлуки, О, пренебрегнутые мои, Благодарю и целую вас. руки Родины, робости, дружбы, семьи.

В «Темах и вариациях» (вернемся к ним) экспрессивное начало не мешает - скорее содействует глубокой реалистичности психологического рисунка. Цикл «Разрыв» в этом отношении - новое слово в любовной лирике Пастернака. Он необычен самим поворотом любовной темы: любовь-борьба, «зуб за зуб». И он содержит образцы предельной поэтической точности в раскрытии каверзных психологических состояний, не только «его» (лирическое «я»), но и «ее» - соперницы, обидчицы, любимой:

Разочаровалась? Ты думала - в мире нам Расстаться за реквиемом лебединым? В расчете на горе, зрачками расширенными В слезах, примеряла их непобедимость?