Нашей семьи больше не существовало. Кроме меня не осталось никого. Но то, что семьи больше не было — существенного значения не имело. Ведь мы никогда по-настоящему друг друга не любили. Между нами не было ничего, кроме связи вынужденной и случайной: родились в одном логове и должны были терпеть друг друга. Достаточно было умереть последнему представителю старшего поколения, чтобы все прекратилось. Допустим, моя семья ничего для меня не значила; но чего я добился, когда ушел? Кто я теперь, когда остался один?
В тумане есть что-то утешающее. Особенно когда и в сознании туман и мрак, и в сердце печаль. Ночью мне всегда нравилось гулять по пустынным улицам Йезоло. Зимой, осенью. Когда Йезоло превращается в заурядный городок, что ему на пользу. Туристов нет, простор, пустынные улицы, огромные закрытые на зиму бары подозрительного вида. Все новое и бесцветное. Вывески завлекают и сулят удовольствия, которые едва ли кому-нибудь понадобятся в столь поздний час: сладости, пицца, мороженое, мода, кофе, диски, купальные костюмы, обувь. Бесполезные вещи, забытые на исходе дня, погруженные во мрак; вещи, которые, если и входят в чьи-то сны, эфемерны и обречены исчезнуть, когда начнет светать. Желтые бальные туфли. Спортивная машина. Торт ко дню рождения, украшенный красными восковыми свечками с золотистым фитилем. Не настоящий торт, а только призрак торта, приснившийся кому-то, одинокий, усталый, красный, погруженный в туманную ночь.
Глубокой ночью на улицах Йезоло кажется, что жизни не существует, что есть только воздух, цвета, прохлада, ветер, твердый черный асфальт. Только то, что может умереть, даже не заметив этого. Свободным наконец-то от вещей этого мира. Свободным даже от их изображений, поблекших при неоновом свете. Свободным от снов.
В одну из таких ночей я решил сесть на велосипед и попробовать выбиться из сил настолько, чтобы получилось заснуть. Мои хлопчатобумажные брюки скользили по влажному сидению. Я был в одной рубашке, без свитера. От холода у меня стучали зубы. Словно участник ночного чемпионата мира, я кружил на велосипеде по Йезоло. Красные вывески были грабителями и одновременно полицейскими, они нападали на меня и спасали, ускользали из поля зрения, некоторое время гнались за мной, а потом исчезали во тьме.
Я и вправду мог умереть, меня могли застрелить на этой пустынной улице. Напасть, ограбить, убить, бросить в контейнер для мусора и сжечь. И никто бы об этом ничего не узнал еще много часов, до самого утра. И в эти часы я был бы таким легким, развеянным по ветру. Я умер бы в тишине.
Несчастный, неизвестный труп. Останки. Я тоже — вещь.
И тогда в своем бегстве я сумел бы достичь звезд и небес забвения. Но кто бы тогда смог признать, что я прав, воздать мне должное. Я и сам бы ничего тогда не попросил, кроме тишины.
Я был готов к этому. Я кружил по улицам на своем черном «Кольнаго», велосипеде, созданном для гонок, но никогда не использовавшемся по назначению, служившем только для поездок за покупками. Легкий и слишком низкий, он принуждал меня сидеть согнувшись, как ведьма на метле. Я готов, вот он я: добыча.
За прачечной с вывеской «Медвежонок» я заметил кучу мусора и что-то фосфоресцирующее зеленым светом: может быть, упаковку от йогурта, освещенную отблеском фонаря. В любом случае — это было что-то маленькое, пустяк. Я сделал еще один круг и вернулся к этому месту. Потом еще раз. Было почти четыре утра. Кроме меня — на улице никого. Меня влекла к себе эта куча мусора. Я чувствовал, что она создана специально для меня, что, может быть, это последнее свидание. Всем своим существом я стремился туда. Зеленый предмет увеличился, становился световым сгустком, освещавшим этот угол ночи. Я подъехал ближе.
Зеленый предмет стал почти жидким, желеобразным, он растекался по асфальту и увеличивался. Как будто неожиданный порыв ветра, что-то врезалось в мой велосипед, я упал и ударился головой. Не знаю, потерял ли я сознание, но, так или иначе, некоторое время я лежал неподвижно, утратив способность мыслить. В ту ночь меня как будто околдовали, и мое состояние было уже почти обморочным, поэтому точно определить, когда отключилось сознание, я не могу. Я спал не больше часа в сутки, длилось это дней десять, и я не мог и не должен был крутить изо всех сил мокрые педали велосипеда в такой час, когда все уже давно спали.
Я заметил, что на моем лице было что-то зеленое, я весь был в этом зеленом веществе и ничего не ощущал, кроме слабости; но все же попытался подняться, и, с трудом преодолевая дрожь, встал на колени. Я чувствовал, что сил у меня нет даже на то, чтобы просто стоять без посторонней помощи. Вернуться домой я уже не рассчитывал, думал, что так и останусь там навсегда, лежать в грязи со своими ранами. И вдруг я ощутил, что чья-то рука поднимает меня. Но рядом никого не было. Я схватился за фонарный столб, и только тогда почувствовал, что рука меня отпустила.
В небе показались небольшие завитки облаков, из которых с карканьем вырывались черные вороны. Я был уверен, что они пытаются мне что-то сказать, разговаривают со мной. Прежде ничего подобного не случалось. Я не думал, что птицы могут заговорить со мной, не замечал их незримого присутствия, не ожидал, что они вот так появятся из ничего, чтобы поддержать меня и помочь мне идти дальше. Я закричал «Кто здесь?», как будто у себя дома, в коридоре. Велосипеда больше не было. На асфальте не было ничего. В это трудно было поверить. Как и во все произошедшее со мной. И, тем не менее, я больше ничему не удивлялся. В этом странном ночном оцепенении было что-то успокаивающее. В чрезмерном изнеможении тела я обрел уверенность и тепло, которых никогда не знал.
Велосипеда не было. Его детали как будто провалились сквозь землю, растворились в воздухе, и я об этом не жалел. Мне не было страшно. Я был благодарен моему велосипеду за то, что он исчез так внезапно. Я был благодарен улице за ее молчание. Какое чувство свободы в конечности вещей! Какая ясность и чистота в пустом пространстве!
Напротив меня — стройный ряд мусорных баков, расположенных согласно неумолимой логике, логике исчезновения. Определенный цвет для каждого вида мусора: бумаги и картона, стекла, пластика. Надпись «мусор недифференцированный» меня расстроила. Я не верил и никогда не поверю в рай, чистилище и ад. Наш «дифференцированный сбор». Эту космическую уборку городских улиц, направленную на людей и на их души. Я знал, что ничего подобного не существует. В конце концов, единственное, что уготовано нам всем — одна печальная надпись: «мусор недифференцированный», такая же, как эта — приклеенная к мусорному баку.
Но только не мне. Я не годился для утилизации. Нет, я ее не заслуживал, я больше ни на что не годился и никому не был нужен. Как и все люди: недифференцированные после смерти.
Я стоял перед мусорными баками. Это была правда, которую я всегда знал, истина, приводившая меня в ужас долгими ночами. Но той ночью, одинокой и заколдованной, гнетущая мысль об утрате индивидуальности вдруг стала для меня ярче и отчетливее. Да, именно так, и я, как и мой велосипед «Кольнаго», был чист, прост и спокоен. Исчезнуть, раствориться — было моим призванием.
Подлинные причины моих отношений, в которых не было любви, отношений с отцом, с семьей, с немногими друзьями — все это вдруг прояснилось. Мое назначение было не в существовании, а в исчезновении. Мой путь лежал в этом направлении. Я снова закричал, но не от страха, а от жажды быть замеченным. Я был там! Там! Чтобы за мной пришли. Чтобы смешали меня с прахом. Кто был там? Кто пришел за мной?
«Кто здесь?» — закричал я. Теплый ветер окутывал меня покрывалом ночного воздуха, влажного и серого. Священным туманом последних минут.
Может быть, смерть была чем-то родным, приютом, манящим и убаюкивающим. Где жизнь — там всегда отчаяние и вновь надежда, где смерть — лишь смерть, четкость, ясность и честность. Где жизнь — там смятение, судорожный расчет и бесконечные сомнения. Где смерть — все замолкает и помогает тебе забыться. Моя рука, помимо воли, стала обмазывать лицо зеленым веществом. Оно было блестящим, и я блестел. Я уверенно встал и пошел через кучи мусора; за дальней кучей я присел и положил руки на жизнерадостное существо, которое там сидело, наблюдая. Оно было мягким и позволило себя погладить. Эта прелесть спросила, узнал ли я ее. Я ответил, что да, хотя на самом деле я ее не знал. Я никогда не видел ничего более прекрасного и доброго.
