– Ну, и нечего баловаться тогда.

И взял у Валько пачку.

И это тоже было испытание.

Валько не огорчился из-за сигарет, ему даже приятно было пригодиться Косыреву хотя бы сигаретами, но он понимал, что по кодексу мальчишеской чести не имеет права отдавать просто так.

– Еще чего, – сказал Валько и потянулся за сигаретами.

Косырев ударил его по руке.

– Не лезь, не твое! Грабят прямо среди бела дня, охамели совсем! – удивился он, и все засмеялись. У Косырева была репутация юморного[4], хоть и туповатого, пацана.

– Отдай, я сказал! – насупился Валько.

– Ты сказал, а я не слышал! – ответил Косырев.

Валько очень хотелось уйти. Но нельзя было.

И он толкнул Косырева.

– Отдай!

Косырев отреагировал мгновенно – и не мальчишески, а вполне по-взрослому, умело: одной рукой дал под дых, а другой по лицу. Валько упал.

Он ждал, что после этого случая его запрезирают. Хотя, как знать, может, напротив, начнут уважать.

Ни то, ни другое: уже в тот же день все забыли. В школьной детской жизни все меняется вообще быстро.

А Валько, взяв у деда Олега Егоровича еще одну пачку, стал учиться курить. После школы, за сараями. Сначала кружилась голова и тошнило. Потом ничего.

И вот, в очередной раз выйдя со всеми на большую перемену, он угостил всех оставшимися сигаретами и закурил сам. Ждал – хотя бы удивления. Но в это время кто-то что-то рассказывал, поэтому не обратили внимания. Наши личные подвиги другим незаметны.

А дед Олег Егорович обнаружил пропажу.

Валько вернулся: в доме стоял крик (бабка и дед вообще общались очень шумно).

– Да ему-то зачем? – кричала бабка. – Сам водишь кого попало выпивать, вот и взяли!

– Мои друзья без спроса не возьмут! Ты стащил? – спросил дед Олег Егорович вошедшего Валько. (Кстати, он умудрялся не называть его имени.)

Валько врать не умел. И опустил голову.

– Зачем? – спросил дед Олег Егорович. – В школу оттащил и продал кому-нибудь?

– Нет.

– А зачем? Сам курил?

– Ты совсем очумел, старый! – закричала бабка. – Ему лет-то сколько – курить уже!

– Молчи! Ну? Курил?

– Да, – сказал Валько.

– Ну, так бы и сказал, – с неожиданной легкостью принял его признание дед Олег Егорович. – Курить, конечно, вредно. И лучше не надо. Но если захочешь – спроси, таскать не надо. Понял?

– Понял.

– О, чему ребенка учит! – удивилась бабка.

– Да я больше и не буду. Я не хочу, – сказал Валько.

Видимо, деду Олегу Егоровичу то, что Валько курит, показалось признаком его нормальности и мужественности. Возможно, он, как и Маша, стал надеяться, что все еще выправится, наладится...

Была медкомиссия. За отсутствием специальных кабинетов, осматривали в актовом зале: поставили несколько столов, накрыли белым, надо было ходить по очереди от врача к врачу. Один осматривал глаза, другой зубы, третий слушал грудь, четвертый просил спустить трусы.

Валько хотел незаметно уйти из школы, но не получилось. В вестибюле нянечка терла полы, крикнула;

– Куда?! Стой, пока домою!

Валько не смог стоять. Сейчас могут выйти директор или кто-то из учителей. Обратят внимание. Заподозрят.

Он вернулся – готовый ко всему.

Осмотрели глаза, зубы. Попросили спустить трусы. Валько приспустил до паха.

– Да ниже! Еще нет ничего, а уже стесняются! – сказала врачиха.

Валько спустил ниже. Врачиха мельком глянула и хотела уже что-то записать, но метнулась взглядом обратно.

– Это что такое?

И полезла холодными руками.

Валько закрыл глаза.

– Валерий Леонидович! – послышался голос женщины.

Врачи что-то тихо говорили. Потом громче. Еще громче – ему.

– А? – Валько открыл глаза.

– Иди, иди.

– Спасибо...

Бабку с дедом вызвали в школу.

Они были там долго и вернулись с руганью.

– Надо было вежливо, а не орать! – упрекала бабка Олега Егоровича.

– А я невежливо? Я нормально! Не ихое сучье дело! У нас советская школа! Я им крокодила приведу – будут учить! Им за это деньги плотют! Врать они мне будут: детей он испортит! Чем это?

– Они не так сказали, они сказали, что у детей будет это самое... Лишний интерес насчет половых вопросов! – оправдала бабка учителей, но тут же и обвинила: – Оглоеды, в самом деле! Будто у них и так интереса нет!

– Вот именно! – подхватил дед Олег Егорович. – Да они уже знают побольше нашего! А то и умеют! Ничего, – обратился он к Валько, как всегда, не называя по имени, – будешь учиться, как учился. А если кто чего, скажешь мне, я с ними разберусь!

Это «если кто чего» началось быстро. Неизвестно, кто пустил слух, вряд ли это было сделано нарочно. Просто у учителей тоже есть дети и они обсуждали при них свои дела и мысли непринужденно, как и все родители в советскую эпоху, при этом их существование было по определению двулично: не все скажешь, не все обсудишь в коллективе, дома же можно отвести душу; дети быстро понимали, что родители постоянно чем-то унижены, и лишались по отношению к ним почтительности: униженным сочувствуют, но их не уважают.

От Валько отсел Прокотов, который взял его в дружки. Валько, кстати, хотел бы иметь другом кого-то другого, не больного отличника, но за него решил Прокотов: сел рядом, затеял игру в морской бой, угостил конфеткой – и вот уже ходит на перемене, обняв Валько за шею, показывая всем, что у него, как у всех, теперь тоже есть друг. Валько было неприятно и даже немного больно ходить с согнутой шеей, его коробили прикосновения к чужому человеку, он раньше так близко был только с мамой. Но терпел.

И вот Прокотов ушел.

Девочки посматривали на Валько и хихикали. Мальчишки тоже поглядывали с любопытством. А Косырев в этот день запаздывал. Но ясно было: ждут его.

И он явился. И, плюхнувшись на свое место, повернулся и заорал:

– Милашенко, а где твои бантики? Люсь, дай бантик! – сказал он красоточке Люсе Шавриной.

Та зарделась от внимания и сказала:

– Еще чего!

– Дай, не жадись!

– Не дам!

Косырев погнался за Люсей, повалил ее и насильно выдрал из волос бантик.

– Дурак! – поднялась Люся, красная, возмущенная и счастливая.

А Косырев подошел к Валько:

– На, дарю!

– Не надо, – тихо сказал Валько.

– Надо!

Косырев одним прыжком насел на Валько, согнул его голову и начал прицеплять бант. Другие помогали.

– Это еще что? – раздался крик.

В двери стояла немка Евгения Викторовна. Она выше всего ценила порядок и тишину. Нарушителей удаляла или ставила им двойки. Никогда не улыбалась. Валько она казалась кем-то вроде снежной королевы из сказки (только не такая красивая): никого не любит и всех готова заморозить. Если другие учителя иногда невольно смеялись над проделками учеников или, напротив, выходили из себя, кричали, Евгения Викторовна словно поставила задачу: использовать в работе только рот, которым она произносила немецкие слова. Все остальное было неподвижно. Валько представлял, как она дома тренируется перед зеркалом.

Евгения Викторовна стояла в двери, спокойно глядя на безобразие.

Все рассыпались. Растрепанный Валько сорвал бант, плохо державшийся на его коротких волосах, бросил на пол.

– Подними, – сказала Евгений Викторовна.

Валько поднял.

– Пойдем за мной.

Валько пошел за ней.

Евгения Викторовна привела его в кабинет завуча и там сказала:

– Это теперь так и будет? Вместо учить детей, я теперь буду их успокаивать? Тогда процент успеваемости с меня не спрашивайте.

Завуч, нервная пожилая женщина, сказала, что она не обязана решать те проблемы, которые от нее не зависят, вызывайте его бабку с дедом, он у них воспитывается, и доказывайте, что это нам подорвет репутацию школы. Я три часа доказывала – не смогла, попробуйте вы.

– И попробую, – сказала Евгения Викторовна.