В августе они уехали в Европу и продолжали быть счастливы. Все тридцать дней и все ночи между днями.

Вернувшись в Нью-Йорк – тут еще было душно, и липкое марево облепляло кожу, как полиэтилен, – Илья обнаружил, что его автоответчик, вмещавший двадцать сообщений, заполнен. Три сообщения от Антона, одно от Шэрон, которую Илья не мог вспомнить (хотя она и звала его “беби”), два от телемаркетинговых компаний и остальные четырнадцать от женщины из Нью-Джерси. Илья стер все сообщения, кроме этих четырнадцати, и прослушал их снова, лежа на полу. Дважды.

Потом он позвонил Антону, и тот неожиданно оказался дома. Они поговорили о Европе, об Адри (она вернулась в Амстердам дожидаться родителей), и Илья спросил, что, собственно, происходит. Антон долго мялся, говорил что-то ненужное, а потом осведомился, помнит ли Илья Роланда. Илья помнил.

– Так вот, – сказал Антон.

После того – апрельского – четверга у родителей Антон начал искать Роланда. Он хотел выяснить, что означали его слова. Антон хотел знать, куда делся бог, если он ушел от людей. Что все это значит? Знает ли этот человек что-то, чего не знают другие, или он, как и все, кого Антон встречал прежде, ищет, блуждая в околотайновом тумане?

Оказалось, что Роланда привел Ави. Антон, занимавшийся с Ави каббалой раз в две недели, стал добиваться встречи с Роландом, но Ави клялся, что не может помочь.

– Ты не понимаешь, – размахивал руками Ави (он не умел говорить иначе). – Эти люди не раздают свои номера телефонов. Когда им кто-то нужен, они сами его находят. Ты знаешь, кто такой Роланд? Это серьезный человек, серьезное эзотерическое подполье.

Жена Ави просила его успокоиться и не кричать: они сидели в их бруклинском доме. Дом был разделен узкой лестницей на две семьи, и соседи не любили шума. Одно из окон смотрело во внутренний двор, где ничего не росло.

– Он не понимает! – Ави бегал по комнате, дергая себя за бороду. – Он понятия не имеет, что это за люди! Он думает, это так легко – встретиться с Роландом! – Ави остановился и поглядел на жену: – Ну почему он ничего не может понять?

Жена прищурилась и внимательно посмотрела на Антона; ей и самой давно хотелось знать: почему? Но она ничего не сказала, решив, вероятно, приберечь вопросы до вторника.

– Он был почти напуган, – рассказывал Антон. – Знаешь, не как он обычно шумит, волнуется, а действительно напуган. Я даже пожалел, что все это затеял.

Антон возвращался к расспросам раз в две недели, после долгих бесед о каббале. Ави расстраивался и начинал волноваться, прося оставить его в покое.

– Уже то, что я занимаюсь каббалой с тобой, неженатым, которому нет тридцати, не то что сорока, уже это очень плохо, – переживал Ави. – А ты еще просишь, чтобы я помог тебе найти Роланда!

Антон не хотел расстраивать Ави: тот и так нервничал из-за всего на свете. Ави был его друг, и Антон перестал спрашивать о Роланде. Он почти о нем забыл, пока однажды утром, когда впускал кошку (она покидала его по ночам в поисках любви), не нашел под своей дверью маленький синий конверт с запиской. Он не мог понять, как конверт туда попал.

Записка была написана от руки, по-русски: “Роланд: в субботу в 12:00 дня. Harry’s Coffee Shop, угол 14-й и 7-й”. Подписи под запиской не было. Но Антон знал этот неровный, прыгающий почерк: помнил с детства, с Москвы.

Так писал его брат.

Антон замолк. Он смотрел по сторонам, вглядываясь в посетителей кафе на 14-й, словно пытался найти тех, кто были в его жизни раньше, а затем перестали быть. Люди вокруг пили, ели, смеялись, безразличные к его поиску, и табачный дым тянулся в сторону их стола из секции для курящих. Дым – как тоска, что должна быть заперта в дальнем, тайном месте души, но расползается, заполняя собой все, – не хотел подчиняться запретам нью-йоркской мэрии. Дым подчинялся законам диффузии и плыл, ширился, мешаясь с запахами еды, шумом разговоров и неловкостью пауз.

Официант наконец подошел и долил в их чашки безвкусный машинный кофе.

Они молчали, пока Антон доедал холодный омлет. Илья смотрел в окно, как полицейские, двое патрульных – женщина-латинос и белый мужчина – арестовывают негра с часами. Негр собирал товар в большую сумку с надписью Samsonite. Он встретил взгляд Ильи через стекло и улыбнулся. Илья обдумал ситуацию и улыбнулся в ответ.

Вечеринка, где Илья два года назад встретил Антона, была в старом доме на углу Авеню Б и 8-й Стрит, рядом с Томпкинс Парк. В этом доме когда-то помещался еврейский приют для детей-сирот, и на лестничных площадках еще остались лепные шестиконечные звезды в человеческий рост. В некоторых местах гипс откололся, и звезды стали менее узнаваемы, слившись с общей обшарпанностью давно не крашенной лестницы. Илье показалось, будто звезды понимают, что больше никому не нужны, и оттого разрушаются сами. Как лепные серпы и молоты его советского детства.

Илью туда привела Мерейжа, девочка-пуэрториканка, которая иногда его навещала. Он никогда не звонил ей сам. Она появлялась, когда хотела: просто вдруг звенел интерком, и ее искаженный голос лился звонкой струйкой сквозь треск:

– Кессал, – она любила звать его по фамилии, – я здесь, внизу. Можно зайти?

Илья открывал дверь квартиры и слушал, как она поднимается на третий этаж. Деревянная лестница скрипела, и каждый скрип был шагом, приближающим их друг к другу. Илья слушал шаги, и ожидание отзывалось горячим внутри.

Секс начинался сразу, в длинном коридоре, что вел в его гостиную с высокими окнами на парк. Секс начинался с ее губ, и Илья стоял, прислонившись к неровной стене, и смотрел сверху, как она его целует, откидывая назад свои длинные черные блестящие волосы, чтобы он лучше видел. Иногда они не добирались до дивана в гостиной и оставались на полу коридора, путаясь в не до конца снятой друг с друга одежде. Слов между ними почти не было, лишь Мерейжа шептала что-то самой себе на задыхающемся испанском.

Она никогда не оставалась у него ночевать. Ни разу.

Вечеринка была в почти пустом лофте, где жил друг Мерейжи – художник, как и она сама. Лофт был одной огромной комнатой, метров двести. Посреди стояло нечто квадратное, огороженное с четырех сторон стенками. Стенки не доходили до потолка, и было ясно, что они не являлись изначальной частью помещения. Мерейжа объяснила Илье, что это спальня хозяина квартиры. Его звали Брэндон.

Было шумно, много разного нью-йоркского народа, и Илья быстро потерял Мерейжу.

Он никого здесь не знал и особенно не стремился. Играла музыка, и посреди комнаты какая-то пара танцевала ламбаду. Они танцевали как профессионалы, и их тела лились вместе с песней. Юноша был похож на итальянца-южанина, и даже Илья понимал, как он красив. Его женщина была старше; светловолосая, узкокостная и удивительно длинноногая. Она сняла туфли и танцевала босиком. На ней была длинная юбка, подол которой она завернула наверх и подоткнула за пояс. Юбка вертелась колоколом в ритм танцу и еле прикрывала бедра.

Потом звуков не стало, и они замерли, прижавшись друг к другу. Женщина отстранилась и поцеловала партнера в губы – быстро, не давая поцелую длиться. Он погладил ее по щеке – легкий, веселый, похожий на гибкую трость. Затем отошел в толпу, но не потерялся, оставаясь хорошо заметен среди других.

Минут через десять Мерейжа подвела итальянца к Илье.

Итальянец улыбнулся и сказал по-русски:

– Ты тоже из the Soviet Union?

Он говорил с сильным американским акцентом, зажимая “т” и произнося “р” глубоко в горле. Его звали Антон, и он жил в Нью-Йорке с девяти лет.

Вблизи Антон выглядел чуть старше. Мерейжа крутилась вокруг, упрашивая Антона с ней потанцевать, и он в конце концов согласился. Илья видел, как после танца она повела его за руку в спальню Брэндона и они затворили за собой дверь. Их не было минут тридцать, наполненных шумом, музыкой и голосами. Илья в это время беседовал со странным человеком, утверждавшим, что он – инкарнация Кришны. Человек был лыс и любил водку с лимонным соком.