– Интересно, – Ави снова попытался вскочить с места, – если она была городская проститутка, то как попала в дом фарисея? Он же пишет, что помазание произошло в доме Шимона Фарисея, а фарисеи в то время были самой благочестивой частью населения. Одно слово: грек!

– Грек, – согласился Роланд. – Я, кстати, ничего обидного в этом не вижу, – добавил он примирительным тоном, – мой дядя был грек.

Выходило, что дядя был грек сам по себе, без всякой связи с остальными родными Роланда. Илья решил не спрашивать: ему было достаточно Иисуса.

– Не важно, что грек, – подтвердил Ави. – Просто что он мог знать о еврейской жизни?

– Именно. – Роланд посмотрел на Илью и снова сглотнул. – Странная история, согласитесь. Где помазан – неясно. Кем – неизвестно. Если виновен в нарушении еврейского закона и осужден евреями, то почему распят римлянами как государственный преступник?

Он замолчал и, казалось, был теперь далеко – вне беседы, вне комнаты, вне людей.

Где-то, где не было гудящих желтых такси за стеклом.

В гостиной томилось напряжение, словно пришло время открыть окна или заговорить о другом.

Но Илья не мог не спросить. Он хотел знать до конца и решил спросить. Ему это было действительно важно.

– А воскрешение? Какие там разногласия?

– Ну… – Роланд мелко засмеялся, словно рассыпали что-то дробное. – Там уже не до текстовых неточностей. Там посерьезнее. Он воскрес, но последние две тысячи лет его никто не видел. Он живет только в душах верующих. Знаете, – перестал он смеяться, – пойдите попробуйте заглянуть, что там у каждого верующего в душе.

Когда все расходились – городские фонари расплывались пятнами нечистого света, и ночной город дышал медленнее, но глубже, – Илья очутился у выхода рядом с Роландом.

Тот посмотрел на Илью и сказал без улыбки:

– Странная история, согласитесь: в начале времен боги были с нами. И вдруг пропали. Оставили после себя мифы, книги, написанные о них людьми, непонятные законы, ненужную мораль. Почему?

Илья не ответил: он не знал.

Роланд вздохнул и сказал куда-то в сторону:

– Нет, Ави прав: бог ушел. Или умер.

Негр за окном все время оглядывался: не идет ли полиция? Он дорожил этим местом на 14-й Стрит: людная торговая улица, рядом с выходом из метро, прямо перед кафе. Полицейские обычно появлялись со стороны 6-й Авеню и медленно шли в сторону 7-й, в его сторону, проверяя лицензии у стоящих вдоль тротуара уличных торговцев. Это давало время собрать с прилавка – перевернутого пластикового ящика из-под пепси – часы, браслеты и прочий товар и спрятаться в табачном магазине рядом с кафе, притворившись одним из покупателей (он платил за это пятьдесят долларов в месяц хозяину магазина, грустному арабу из Йемена).

Негр был из Мали; стройный, высокий, похожий на статуэтку из темного лакированного дерева. Он вырос среди болот дельты Нигера, на малярийной земле племени фулани, и его мать была одной из них. По отцу, однако, он был туарег, из того же берберского рода, что и святой Августин. Негр никогда не слышал про Августина; он не читал De Civitate Dei, но не сомневался в благости Бога. Негр продавал ворованные часы и не хотел неприятностей.

Его дед по материнской линии был колдун и умел летать.

Илья смотрел сквозь мутное стекло, как негр озирается в поисках беды, и слушал Антона. Антон ел омлет “Бенедикт”; кофе у обоих давно остыл, но официант делал вид, что не замечает их знаков.

Они не встречались больше трех месяцев. Лето прошло для них порознь: Антон был занят чем-то, что хранил про себя, а потом Илья уехал с Адри в Европу. Они жили в ее большом пустом доме на озере Амстелфейн, поздно вставали и ехали в Амстердам на трамвае.

Однажды вечером, почти без вещей, они прошли весь Дамрак пешком, вышли к Station-plein и сели в Парижский экспресс.

Они ехали сквозь незнакомые земли за окном, пока на заре следующего дня Gare du Nord не встретил их утренними французскими голосами – как шампанское, что простояло открытым до утра. Они вышли в Париж и были счастливы еще десять дней.

Впрочем, счастливы они были дольше – с весны. Был весенний семестр; для Ильи – последний в Колумбийском университете, а потом степень магистра и иная, еще одна жизнь.

Он увидел ее на лекции профессора Корнблуха; тот читал курс по политэкономии. Один теоретический курс по экономике был обязателен для тех, кто занимался финансами, и Илья решил, что политэкономия наиболее безобидна. Он ошибся: Корнблух, молодой и радостный дурак, раздражал Илью своим восторженным марксизмом. Илья ничего не имел против марксизма, даже после тюрьмы; он просто не любил восторженности.

Он заметил ее сразу: креолка, яркая бабочка, в черной мужской рубашке с закатанными рукавами, которая была ей велика. Правда, ей было велико почти все. Потом Илья узнал, что она любит одежду других: она часто надевала вещи Ильи, если просыпалась у него дома. Странно, но одежда, как бы велика ни была, сидела на ней хорошо, не скрывая линий тела: Адри двигалась, и одежда двигалась вместе с ней, облегая грудь, бедра, соскальзывая с узких плеч и открывая ложбинки у ключиц. Илья любил целовать эти ложбинки, словно там была вода и он ее пил. Никогда – а Илья знал многих – он не видел женщины, что так мало заботилась о своей внешности и была так желанна. Иногда она надевала его брюки, высоко подворачивая штанины и оголяя тонкие – как у олененка – щиколотки. Брюки не хотели держаться и сползали. Ремень Ильи был ей слишком широк, и Адри, вместо того чтобы его застегивать, подвязывала брюки ремнем на поясе, как веревкой. Пряжка болталась и смешно била ее по бедрам. Она ходила босиком по его квартире и пела испанские песни о чужом.

В тот, первый день она сидела впереди, рядов за десять от Ильи, и он мог видеть только крупные кольца ее бесконечных кудрей и ореховую кожу щеки. Но он знал, что она его заметила, и между ними протянулась нить, дрожащая проволока интереса. Им не нужно было встречаться глазами – это для тех, кто не уверен, кому нужно подтверждение: да, и я тоже. Им же было достаточно попадать в периферийное зрение друг друга, и это было как разговор: я здесь, с тобой. Он еще не видел ее лица, но знал, что любит.

После лекции Илья долго собирал книги, чтобы дать ей время уйти. Он боялся. Илья хотел унести с собой ощущение холодной дрожи внизу живота, что не отпускало его теперь, и жить с ним весь день. Это он не собирался делить ни с кем, даже с ней.

Адри ждала его за дверью аудитории. Она ничего не сказала, не улыбнулась – это было бы приглашением к разговору, а просто пошла рядом. Они шли молча, не глядя друг на друга, и это молчание не тяготило: молчание было с ними заодно. Они прошли первый этаж Института международных отношений (во всех лифтах он почему-то был указан как четвертый) и очутились на юридическом факультете, находившемся в том же здании. Здесь был выход на 116-ю Стрит, угол Амстердам Авеню.

Адри остановилась, и они – первый раз – посмотрели друг на друга. Она была чуть выше Ильи и встретила его взгляд спокойной ровностью черных глаз, в которых не было ни улыбки, ни обещаний.

– У меня еще один семинар, – сказала Адри (он удивился детской звонкости ее голоса). – Кончится в двенадцать.

Илья не ответил. Тогда Адри взяла его кисть и написала ручкой свой номер телефона у него на ладони. Цифры расплывчато скакали поперек линий жизни, любви и всех прочих линий, и Илья боялся, что они сотрутся прежде, чем он их перепишет или запомнит. Больше в тот день ничего не случилось, и не случалось еще два дня, пока Илья не набрал ее номер.

С тех пор они были вместе, и Илья постепенно начал забывать время до нее. Адри изменила все, все правила, рутину его жизни – учеба, работа, любовь в мотеле в Нью-Джерси раз в неделю, и случайные ночи с разными другими в промежутках. Адри пришла и забрала его у него самого, пришла, как она сказала в начале их общего времени, чтобы сделать его другим. Он не знал, хотел ли он быть другим, но знал, что хотел быть с ней.