Перед тем как уйти, Антон оставил Илье номер телефона и попросил звонить. Илья обещал.

Мерейжа и он поймали такси, и Илья хотел отвезти ее к ней домой, но она прижалась к нему в темноте заднего сиденья и шепнула:

– Поехали к тебе.

Илья кивнул, и ее тонкие пальцы мучили его весь недолгий ночной путь до Вест Сайд.

Они оба были возбуждены ее недавней случайной близостью с другим и в ту ночь – их первую полную ночь вместе – вообще не спали. В их любви появились слова, и Илья шептал ей на ухо все, что она делала с Антоном там, в спальне, как она это делала, и Мерейжа выгибалась под ним, мешая английские и испанские звуки ни о чем. Потом слова кончились, и во тьме остался лишь ее стон, прерывистый, как плач, в такт конвульсиям.

Пламя длинной свечи на подоконнике металось и замирало – хрупкий отблеск оргазма.

Мерейжа ушла до рассвета, когда Илья – пустой от любви – провалился в сон. Больше она не приходила. Она пропала, и Илья ее не искал. Он никогда не жалел об ушедших женщинах и не пытался их вернуть. Он вообще мало о чем жалел.

Хотя нет: Илья грустил, когда потерял свою женщину из Нью-Джерси. Они были вместе долго – без надежды, без будущего, но удивительно счастливы. Их встречи в мотеле раз в неделю, и ее редкие приезды в Нью-Йорк. Дома считали, что она навещает родственников; в основном она навещала Илью.

Илье всегда было интересно, что думает ее муж, и он часто представлял себя на его месте. Знает, не знает? Догадывается ли по еле заметным знакам – как она замирает, когда звонит телефон, как рассеянно ласкает его ночью, как неожиданно, без повода, вдруг бывает к нему нежна, – что в доме живет измена и делит с ними двумя их постель.

Было интересно представлять себя на месте мужа, и как бы он сам читал эти знаки, и знал бы, знал.

Проблема наступала дальше: ну знал бы – и что? Бросить, уйти, все переиначить в своей жизни и жизни детей? И из-за чего: что другой касается ее тела, владеет им и делает ее счастливой? Что другой входит в нее и оставляет в ней частицу себя, нарушая его, данное неизвестно кем, право на исключительность соития?

Что делать? Что выбрать?

Илье нравилось представлять себя ее мужем: это давало ощущение победы и оставляло место для великодушия.

Впрочем, он все реже думал о женщине из Нью-Джерси. Теперь у него была Адри.

Когда – неделю назад – Адри вернулась из Европы в Нью-Йорк, Илья рассказал ей про записку и вообще про всю эту историю, начиная со знакомства с Роландом в тот апрельский четверг. Адри внимательно слушала, ни разу не перебив; они проснулись в двухэтажной квартире Рутгелтов на Линкольн Сквер и ленились вставать.

Адри жила в этой квартире одна: остальные Рутгелты были разбросаны между домом в Голландии, еще одним в Палм Бич и родовым гнездом в Парамарибо. Илья, до знакомства с Адри не встречавший по-настоящему богатых людей, не понимал, зачем им столько жилья.

Рутгелты нигде не жили постоянно и перемещались по миру, собираясь вместе лишь по праздникам: в Палм Бич на Рождество, в Парамарибо на Пасху. Постоянно в их домах жили лишь оставленные ими вещи, не вошедшие в чемоданы или принадлежавшие именно этой стране и этому климату. Вещи лежали в шкафах и терпеливо ждали хозяев, ненужные в их других жизнях.

Квартирой в Нью-Йорке – с видом на Линкольн Центр, – до того, как Адри перевелась из Йельского университета в Колумбийский, семья пользовалась три-четыре раза в год, когда Рутгелты прилетали на премьеры в “Метрополитен Опера” или на концерты Нью-Йоркского симфонического.

Парадное дома напоминало гостиницу: с цветами, фонтаном, пятью швейцарами и блестящими золотыми тележками для багажа. Жильцы то приезжали, то уезжали, и их чемоданы стояли на тележках, ожидая, когда их повезут в аэропорт или, наоборот, распакуют. Илье казалось, что чемоданы не одобряют его визиты, и он старался быть понезаметнее и быстрее проскочить мимо швейцаров, предупредительно открывавших двери подъезда.

Больше всего Илью удивляло, как легко уживаются в Адри привычка к богатству и абсолютное безразличие к его возможностям: каждое утро она покупала яблоко, банан и бутылку воды у уличных торговцев и жила на этом весь день. Ее одежда была одеждой других: брата, отца, старшей сестры и теперь Ильи (она утащила у него несколько старых рубашек).

Себе Адри не покупала ничего, кроме книг у букинистов на улицах. Она долго выбирала и никогда не торговалась. Если Адри не соглашалась с ценой, она молча клала книгу обратно и уходила.

Когда Илья первый раз принес ей цветы, она поцеловала его в губы и сказала:

– Ты купил этот букет в магазине. Если хочешь дарить мне цветы, покупай у продавцов на улице: они в основном нелегальные иммигранты, и им деньги нужнее, чем хозяевам магазинов.

Сейчас, слушая рассказ Ильи о поисках Роланда, она сидела в дальнем конце кровати, прислонившись к стене и вытянув длинные смуглые ноги поверх Ильи. Волосы – они всегда ей мешали, и она часто грозила постричься наголо – Адри завязала его рубашкой. Больше на ней ничего не было.

– Странно, – сказала Адри, – не понимаю. Вы ходите в какое-то кафе каждую субботу и ждете там человека, о котором ничего не знаете и который, быть может, никогда не придет? И все это потому, что вам кажется, будто он знает, куда ушел бог? Или потому, что он знает, куда исчез брат твоего друга?

– И то и другое. – Илья смотрел на ее блестящую темным орехом гладкую кожу, и ему хотелось сглотнуть. – Иди сюда.

– Подожди, я хочу разобраться. Я хочу знать, адекватно ли воспринимает реальность мужчина, с которым я сплю. И еще говорят, евреи – умный народ. Нет, эти слухи явно преувеличены.

– Евреи – умный народ? Интересно, чьи предки поставляли рабов в Суринам? – спросил Илья.

– Мои, мои, – признала Адри. – Но не забывай, что другие мои предки были этими самыми рабами. Одна из бабушек, я думаю, просто была красивее, чем другие девочки на плантации, а может, этот еврей Рутгелт выпил в тот день рома больше, чем обычно, или ему стало страшно одному в джунглях. Не знаю, это было триста лет назад. Но с тех пор все Рутгелты женились только на мулатках.

– Не дураки были эти Рутгелты, – согласился Илья. Его ладонь скользила по темному шелку ее ног – выше, выше. – Правильно сделали, что поехали в Суринам.

Эту часть истории их семьи Илья уже знал: Суринам был выменян Голландией у Англии на город Новый Амстердам в 1667 году. Чуть позже англичане переименовали это место в Нью-Йорк.

К этому времени Голландия закрыла въезд для испанских евреев, бежавших от инквизиции, но предложила им селиться в колониях: на Нидерландских Антилах и в Суринаме. Евреи поехали, и скоро в Суринаме появилась целая провинция – Joodse Vail, Еврейская Долина. Евреи-рабовладельцы, евреи-плантаторы – это Илье было трудно понять.

После объявления независимости в 1975-м Рутгелты бежали в Голландию. Адри было пять лет, когда она попала в Амстердам, где прошло ее детство. Она окончила закрытый интернат для девочек в Швейцарии и каждое лето жила по два месяца в Париже: придумка родителей, чтобы у девочки был правильный французский акцент и ни в коем случае не швейцарский. Впрочем, они могли не волноваться: Адри обладала совершенным лингвистическим слухом, и на всех языках, что она говорила, говорила без акцента. Илья не сразу услышал еле заметный иностранный призвук в ее английском – Адри чуть оглушала согласные.

В ней были смешаны звуки разных языков и кровь разных рас – белые, черные, евреи, португальцы, прабабушка китаянка, которой было всего двенадцать, когда старик-креол увидел ее на рынке в Парамарибо и купил у родителей за два мешка сахара, чтобы увезти на дальнюю плантацию у красной реки, куда ягуары приходили по вечерам пить темную воду. В ней были смешаны ненависть всех рабов и страх всех рабовладельцев, что были ее семьей, и память о тех, других, берегах жила вдоль амстердамских каналов. Адри, впрочем, считала себя голландкой.