Когда Ларка дрожала на льду, а Юрчик вдруг исчез, словно и не было его никогда, Тарас Петрович сорвался и побежал по ставку, по тонкому льду… Метра за три от берега лед с треском проломился под тяжелым мужиком, и он увяз в темной воде по шею. Беспомощно и отчаянно крушил вокруг себя некрепкий лед, не ощущая ни холода, ни острых краев, которые впивались в лицо, и страшно кричал в скорбной тишине, потому что даже болтливые сороки умолкли и только подпрыгивали на ветках, наблюдая за людьми.

Ракитнянцы вытянули страшного, как безумие, Тараса Петровича, укутали в пальто обмерзлую Ларочку, одни потянули их в село, уже по дороге начав растирать горилкой, слава Богу, ее всегда кто-нибудь прихватывал с собой, другие остались у ставка, пытаясь из веток и палок сделать такие санки, на которые можно было бы лечь и попытаться добраться до аккуратной полыньи, в которой бесследно исчез Юрчик. Но ставок насмехался, не пускал, и за час отчаянных попыток берег его превратился в сплошное месиво из темной воды и льда – не подойти.

А посреди ставка, на тонком, почти прозрачном льду стоял здоровенный хряк с красной дверцей от «Запорожца» на шее и совершенно не понимал, почему это люди вдруг бросили его гонять, побежали куда-то, словно он им не нужен. Хряк опустил голову, и красная дверца упала на лед. Он еще раз зыркнул в сторону людей и спокойно пошел по ставку к берегу, а потом – в проломанный утром загончик. Стал возле дыры к свободе, грустно хрюкнул и лег на солому, словно выполнил какое-то срочное и сверхважное задание и теперь уже точно мог спокойно отдыхать.

Потом, когда время все расставит на свои места и вместо беспросветного горя к ракитнянцам вернется способность анализировать события, они будут ломать голову только над одним невероятным фактом – как могло получиться, что под здоровенным, почти двухсоткилограммовым хряком лед на ставке не проломился.

К четырем часам дня посреди ставка осталась только красная дверца от «Запорожца». Обессилев до чертиков, несколько отчаянных ракитнянцев, не оставлявших попыток найти тело Юрчика, побежали к селу – притащить металлическую лодку из сарая Сереги Ровера, заодно переодеться и хоть немного согреться.

Баба Ганя еще час назад закончила лепить пирожки с вишнями, которые так нравились Юрчику, глянула во двор, внука не увидела, но не встревожилась – ну, забежал пацаненок куда-то. Опомнилась, когда по улице забегали люди, понесли кого-то, укутанного в толстое драповое пальто. А потом увидела у своей калитки горстку ракитнянцев – топчутся, между собой тихо переговариваются, в сторону Ганиных окон поглядывают и подталкивают друг друга к калитке.

Сердце оборвалось. Вышла во двор. Ракитнянцы примолкли.

– Ганя! – заплакала Нечаиха. – Юрчик утопился…

Злой, как демон, и веселый, будто перед погибелью, Лешка вернулся в Ракитное поздним вечером, когда, как ему казалось, все село должно было сладко сопеть во сне. Но на улице толпились люди, стояли группками, перешептывались и, когда служебная «Волга» председателя проехала и остановилась около хаты Степки Барбуляка, вмиг замерли, повытягивали шеи: куда это он?

– Что тут за революция без меня? – раздраженно буркнул Лешка и пошел к немцевой хате.

Татьянка сидела у дивана, на котором лежала Ларочка, дрожащими руками подносила к ее рту ложку с горячим травяным отваром, прикладывала ко лбу компресс и все спрашивала чужим, глухим голосом:

– Как ты, доченька? Как ты, доченька?

– Совсем ничего не болит, – шептала горячая, градусов сорок, Ларка, губки выгинались подковкой, а глаза опухли от нескончаемых слез.

У Татьянки кружилась голова, но она сжимала губы, вытирала дочкины щечки, целовала тонкие горячие рученьки и уговаривала себя не упасть, маленьких Надюшу и Любаню замолкнуть. А Ларочку – не плакать. Но девчушка все плакала и плакала, словно слез у нее – целый ставок.

Лешка зашел в немцеву хату и грубо спросил:

– А почему дверь не закрываешь? Очень смелая стала?

Ларочка увидела Юриного отца и заплакала еще сильней.

Татьянка испугалась. Еще минуту назад думала, что уже невозможно напугать ее сильнее – в душе поселился сплошной ужас, и лишний повод не мог уже добавить к нему ничего еще более ужасного, чем все, что случилось в эту пятницу. Но Лешка вошел – и Татьянка осознала: нет границ у ужаса. Нет, потому что перед глазами поплыли круги, запрыгали яркие красные шары и она бы упала, но Ларочкино всхлипывание напомнило, что, кроме ее собственных, мир полон страхами других людей.

– Мы… прости… Не виноваты, – едва проговорила, а перед глазами – Юрчик улыбчивый. Лешка с удивлением зыркнул на Татьянку:

– Не думал, что ты так по немцу горевать будешь… – И глухо: – В области был… Пытался выяснить, за что твоего мужа арестовали… Пока в больнице будет… Психиатрической… Вылечат и анализы возьмут… Сумасшедший он у тебя или просто сволочь полная… А ты… помни! Будешь молчать – государство поможет тебе детей на ноги поставить. А будешь языком, как помелом… И на неделю в Ракитном на задержишься. Пойдешь вслед за мужем. Как соучастница…

– Какая соучастница? – Татьянка и о Юрчике забыла, и о больной Ларке.

– А увидишь! – заверил председатель и вышел из хаты.

Ракитнянцы, как ни старались, оказались совершенно не готовы к появлению Лешки, никто не знал, как сказать председателю о страшной смерти сына. Более того, с четырех дня и до этой самой минуты клубок ужасных событий все нарастал, и ракитнянцы совсем растерялись, бросаясь от бешеной Маруси, которая босиком побежала к ставку по темноте, к Тарасу Петровичу, который закрылся в доме и громил там все подряд, а потом к бабе Гане, которая без сознания лежала в старой Орысиной хате.

Баба Ганя поначалу старой Нечаихе не поверила. Бешеными глазами ее смерила:

– Что, баба, забыли, как я старой Чудихе все патлы повыдирала? И сами хотите?

Но люди, что толпились вокруг Нечаихи, скорбно отводили глаза… Ганя растолкала их легко, как игрушечных солдатиков, и, вопреки приказу сына, побежала к Орысиной хате. Ракитнянцы – за ней, потому что страшно им стало Ганю одну оставлять.

Баба Ганя не понимала, что делает, зачем… Ворвалась в дом, а там – все вверх дном. По комнатам… В кухню… Под кладовкой закрытой – банки-склянки валяются. Дверь на себя дернула, открыла – а в шкафу Маруся. Голая. Побитая. Почти без сознания.

Баба Ганя Марусю за плечи схватила, из кладовки вытянула…

– Где Юрчик? Юрчик где? – кричала Марусе так отчаянно, что бабы испугались – еще одна откинется!

За Ганей вслед в кухню вскочили – Ганя уже кричать перестала. Валялась на полу мешком, почти не дышала, да бабы поначалу и не заметили того, потому что рядом с ней на полу сидела голая Маруся, все тело от синяков черное, удивленно хмурила брови, словно понять не могла, где она и что с ней, и неуверенно ощупывала пол вокруг себя. Бабы задохнулись от ужаса – да что ж здесь случилось?!

Маруся оглянулась, натолкнулась взглядом на неподвижную Ганю, поднесла дрожащую руку к груди, словно там должно было что-то быть, и спросила в пространство, потому что, кажется, баб и не заметила:

– А Юрчик где?

Бабы заплакали. Одна к Гане бросилась, другие Марусю подхватили, какие-то вещи на нее – ночную сорочку, кофту – набросили, к дивану повели.

– Ты успокойся… Успокойся, Маруся… Приди в себя, а потом уже…

Маруся насторожилась. На баб – глазами бешеными.

– А чего это Ганя в моей хате валяется? Должна бы за Юрчиком присматривать…

Бабы еще сильнее заревели.

– Утопился… Юрчик… В ставке…

Маруся вздрогнула. Закрыла уши ладонями, голову – в колени, и оттуда, из колен, на баб – зырк.

– А где Юрчик? – спросила.

– Маруся… – бабы почернели. Вот бы подойти к ней ближе… Обнять…

– А где Юрчик? – с дивана встала – страшная, черная, ночная сорочка на ней болтается, кофту шерстяную на груди запахивает. – На ставке?