Лешка зверски зарычал, легко оторвал от себя Степку, одним ударом сбил с ног, упал на колени рядом и стал молотить кулаками, пока дыхание не перехватило. Зашатался, встал, схватил неподвижного немца за ворот фуфайки и потянул в кухню.

– Сейчас… Сейчас… – бормотал бешено. – Сейчас я вас и повенчаю…

Степкина голова билась о пол, очки слетели, еще когда Лешка втаскивал его в комнату, левый глаз заплыл, во рту – сукровица.

Лешка затянул немца в кухню, бросил на пол, и слепой Степка, как в тумане, видел только Лешкины ноги в обычных кирзовых сапогах. Вот один сапог оторвался от пола, будто намерился гол забить, и обрушился на Степку. Немец выставил руку, защищаясь, но сапог сначала сломал Степкину руку и только потом погрузился в его живот.

Немец харкнул кровью, но сознания не потерял. Он видел… Видел… Вот тяжелые кирзовые сапоги презрительно толкнули его, точно дохлятину, и исчезли. Немец поднял дрожащую от боли голову… Куда? Словно отвечая на немой Степкин вопрос, сапоги остановились, и немец увидел, как Лешка присел на корточки возле окровавленной Маруси.

– И это ты меня – меня! – променяла на это быдло?!

Очки – не нужны. И без очков немец видел – Маруся не отвечает мужу не потому, что прихоть у нее такая. И без очков видел, как страшно немая Маруся привалилась к стене, смотрит куда-то мимо Лешки и усмехается неподвижными окровавленными устами, словно мертвая. Около нее на полу валялось полено, бог знает зачем обмотанное большой окровавленной тряпкой.

Немец попытался опереться на руку, но сломанная рука болталась, как у глупой куклы. Он упал на пол, пополз в сторону, прижимая к груди сломанную руку, выскользнул из тяжелой фуфайки и, опираясь здоровой рукой на стену, поднялся на ноги.

Лешка оставил Марусю, обернулся к Степке.

– Что?! Готов венчаться? Это хорошо… Хорошо… – Поднял с пола полено и пошел на немца.

Степка не слышал Лешку. Он вытягивал шею и силился рассмотреть, жива ли еще Маруся. На миг ему показалось, что Маруся едва заметно вздрогнула, подняла глаза, и немец скорее почувствовал, чем увидел, ясную печаль, которая лилась из черных очей Марусиных.

Немец закричал. Да так дико и отчаянно, что Лешка на миг растерялся. Степка протаранил рыжей головой Лешкин живот, повалил его на пол, упал сверху, бил здоровой рукой и орал бешено:

– Пыль! Пыль! Ты – пыль по сравнению с ней! Ты – никто! Как ты посмел… Как ты посмел ее ударить, падла! Как ты посмел… Не забуду! До смерти не забуду! Закопаю, выродок проклятый…

Лешка заревел, отбросил немца и оглушил поленом.

– А-а, немец! Сопротивляешься! Не хочешь с Маруськой венчаться… А придется…

Лешка потянулся к своей шее, стянул с нее тяжелое коралловое намысто и наклонился к окровавленному немцу.

– Вдохни глубже, Барбуляк… Будешь ее на небесах поджидать…

Расхохотался, как сумасшедший, намысто коралловое немцу на худую шею накинул и стал душить.

– Благословляю тебя, падла паскудная… Благословляю… – Затягивал сильнее.

Степка хрипел, беспомощно махал руками, перед глазами – миллион огней. И ни единой капли воздуха.

Маруся видела из угла, как муж подмял под себя Степку, как навалился на него всем телом, как в воздухе мелькнуло красное коралловое намысто.

Маруся качнулась вперед, упала на колени и поползла к мужчинам. Натолкнулась на полено, вцепилась, как в соломинку спасительную, оперлась на него, на ноги поднялась – плывет все перед глазами, и только страшная красная петля, словно высеченная, на Степкиной шее…

Маруся смотрела на красные бусинки, и спина выгибалась, подбородок – выше, выше… Гнев по венам – рекой горячей. Размахнулась и ударила тяжелым поленом Лешку по затылку. Лешка отпустил Степкину шею. Обернулся, словно удивился. И упал рядом с немцем.

Маруся замерла. Все хорошо… Хорошо… Унять бы ту дрожь, потому что шага сделать не сможет. Занемевшей рукой провела по глазам – красное… И тут – красное. Губы сжала – сможет. Шаг… Еще…

Немец прилип к полу, как к родной матери. Хватал ртом воздух, смотрел на Марусю… «Все хорошо… Хорошо… Жива моя Маруся», – плакала душа. Маруся шла к нему. Немец даже хотел улыбнуться, но не смог.

Лешка лежал рядом с немцем. Голова гудела. Он попытался шевельнуть хотя бы пальцем, но тело не подчинялось. Лешка видел, как Маруся, преодолевая боль, сделала шаг. Другой… «Подожди… Подожди… – плакала душа. – Сейчас встану и убью. Обоих». Лешка даже хотел было расхохотаться в лицо Марусе презрительно и гневно, но не смог.

Маруся подошла к мужчинам. Наклонилась. Осторожно стянула с немцевой шеи тяжелое коралловое намысто. На себя надела…

Лешка с немцем ошеломленно смотрели на нее и не верили собственным глазам. Немец был уверен – Маруся скажет ему хоть одно обнадеживающее слово. Лешка думал о том, что лучше умереть, чем услышать, как Маруся скажет немцу что-то обнадеживающее. Но Маруся молча сняла с немца тяжелое коралловое намысто. Накинула на шею. Прижала к груди.

– Не трогайте… моего… – скользнула сумасшедшим взглядом по обессиленным окровавленным мужчинам, переступила через них и пошла из кухни.

Лешка с усилием повернул к немцу голову и горько прошептал:

– Напомни мне, немец… За что мы боролись?

– Мне Марусиной любви не надо, я ее и без того люблю, – так же горько прошептал немец в ответ.

Лешка скрежетнул зубами, борясь с бешенством и бессилием, сел на полу, толкнул Степку сапогом.

– Пошел вон из моего дома, пока я тебя не убил.

– Убивай… Только Марусю не тронь. – Немец тоже сел, скривился от боли, показал сломанную руку. – Как работать?

Лешка махнул рукой, мол, нашел, о чем печалиться, встал на ноги.

– Пошел уже…

– Не могу… Маруся…

Лешка схватил немца за воротник, ткнул ему фуфайку.

– Забывай про Марусю… Никогда больше не увидишь ее. Клянусь…

– Все равно… – прошептал немец. – Только бы ты ее не трогал.

Лешка доволок немца до дверей, вышвырнул на двор.

– Как это? Я уйду, а ты ее убьешь. – Немец падал, вставал, шатался, как пьяный, снова падал и все лез к порогу.

Лешка занес ногу и тяжелым ударом сапога отбросил немца на середину двора. Хлоп – закрылись двери. Конец спектакля?

Немец лежал на спине посреди двора старой Орысиной хаты и смотрел в бескрайнее черное небо. Без очков оно казалось хорошо вспаханным черноземом, из которого пробились на свет божий чудные бело-голубые цветы. Они дрожали, словно совсем замерзли в этом холоде, льнули к Степке, и тот даже усмехнулся разбитым ртом, будто мог согреть их теплом своего худого неказистого тела.

– Разве холодно? – прошептал звездам, попытался подняться и в очередной раз свалился.

Сломанная рука отекла и жгла огнем. Перед глазами – размытые контуры. И зачем Лешка очки разбил?

– Только бы Марусю не трогал, – снова прошептал немец и в который раз попытался подняться.

Силы ушли в землю, растопили под Степкой снег. Немец лежал на черной, как эта ночь, земле и удивлялся тому, что мысли его были радостными – словно от того, что Лешка узнал о его любви к Марусе, весь мир теперь должен был стать светлее и радостнее.

Маруся стояла в комнатке перед зеркалом и смотрела на собственное отражение: широко раскрытыми, словно очень удивленными, глазами она рассматривала намысто, будто никогда раньше его не видела.

В комнату вошел Лешка. Маруся увидела его отражение в зеркале, выпрямила спину, подбородок – выше, взглядом обожгла, брови серпом – мол, попробуй подойти.

Лешка прищурил глаз и на миг растерялся, но не от стыда или обиды. Нет! Десять! Десять планов отмщения себе наметил. С какого начать? А-а! Она снова в свое намысто вцепилась! Зря, зря… Сейчас отучим!

Маруся и глазом моргнуть не успела – подскочил, на диван повалил, одежду с нее срывает. Она губы сжала, молчит, только глаза горят.

– Ничего, ничего… Сейчас ты мне доброе слово скажешь, – трясется, потому что вдруг такое желание ощутил, что удержаться невозможно.