Сначала хотели в клубе разгуляться, но в Ракитное как раз цирк приехал, и Тарас Петрович с хлопцами с тока за день расчистили заброшенное Степкино подворье и построили на нем настоящий свадебный шатер с брезентовым тентом. Немец и сам помогал, даже нравилось ему это, все подправлял за хлопцами, а те подначивали:

– Да ты, Степка, придирчивый, будто и правда немец.

– Один раз женюсь, – бормотал в ответ.

Накануне свадьбы продавщица сельпо положила перед Степкой на прилавок чешский шерстяной костюм и сказала:

– От себя оторвала! Бери, немец!

– Спасибо, – смягчился.

Шел по Ракитному домой с костюмом и парой крепких кожаных туфель, и мысли – роем. Вот жил он, жил, почти до тридцати лет дожил, кажется, каждую собаку в Ракитном знает, а как-то не довелось с односельчанами близко сойтись. Все – сам по себе. И Маруся… А вот надумал жениться, так все село ему – кто слово доброе, кто помощь. И от чистого сердца, словно немец им – родня кровная. Марусю вспомнил: «А я тебя женю, Степка. Ровней будем»… Ишь ты! И тут она нарисовалась. Ровня? «Увидим», – подумал. Во двор зашел.

– Степочка! Где ж ты так долго был? – Татьянкин голосок тоненький.

«Если б не этот нос!» – вздохнул мысленно. Очки поправил.

– Татьянка! Глянь-ка! Хороший костюм я купил или не очень?

Хороший! И костюм, и белая сорочка, и туфли. Впервые в жизни костюм надел – сам себя не узнал. У пиджака плечи подкладные – Степка в нем крепкий, ладный. Татьянка тоже не подкачала. Нина Ивановна дочке собственноручно такое платье сварганила, что ракитнянские девки за карандаши схватились – фасон скопировать и точнехонько такое себе пошить, когда и они невестами будут. Татьянка во двор вышла, когда Степка с хлопцами за ней пришел, чтоб вести в сельсовет, – и все во дворе рты раскрыли – светится, красивой стала, и даже нос того света необъяснимого не заслоняет.

– В счастье и свинья – королева, – буркнул было Николай, да девки так на него цыкнули, что он рот и закрыл.

В сельсовете за пять минут расписали. Одну минуту Степка краснел и, поправляя очки, искал место в документе, на котором должен был засвидетельствовать своей подписью, что Татьянка теперь действительно его жена. Остальные четыре минуты председатель сельсовета Панасюк красиво и размеренно говорил молодым про высокую ответственность молодой семьи перед обществом, страной и Ракитным, чтоб, выходит, не мешкали, через девять месяцев дисциплинированно повысили такие-сякие демографические показатели и родили маленького Барбуляка.

– Горько! – выкрикнул еще в сельсовете нетерпеливый Николай.

Степка невинно чмокнул Татьянку в губы, и компания покатилась к свадебному шатру.

– Степочка… А как меня теперь звать будут – Барбулячкой или Барбулихой? – спрашивала счастливая Татьянка, впервые идя по родному селу под руку с хлопцем, да еще и не с каким-нибудь шарлатаном, а с собственным законным мужем.

– Наверно, Барбулячкой, – рассудил немец.

В шатре никто не произнес «Добрый вечер», но азартный Тарас Петрович, как выяснилось, и без кодовой фразы смог легко выпить первую за молодых, а потом – как всегда: за моряков, за женщин, за хряка… Едва не потянул полкомпании в загончик к хряку, и хоть пьющие ракитнянцы Тарасового хряка раз сто лицезрели, все равно вскочили, но Нина Ивановна отчаянно схватила за руку Старостенко и тот вмиг навел порядок.

– Куда это вы намылились? – громыхнул.

Степке больше всего не нравилось то, что гости раз за разом горланили «горько!» и он был вынужден вставать и без конца и края чмокать Татьянку в губы привселюдно. После пятой, когда и эта проблема отпала и Степка бодренько вскакивал, стоило лишь кому-то из гостей крикнуть: «Ой-йой! И курица горькая, и картошка горькая, и огурцы горькие! Да что же это?!», в шатре вдруг стало тихо и Старостенко демонстративно строго спросил своего заместителя Лешку Ордынского, словно тот на важное заседание опоздал:

– А почему это ты, Алексей, задержался?

Степка оторвался от молодой и увидел Марусю с Лешкой. Приглашал их. Конечно же, приглашал. Татьянка собственноручно открытку с голубями подписала, и немец вручил ту открытку Лешке. Однако возле сельсовета Маруси с мужем не увидел, в шатер с первой волной возбужденных гостей они не влились, и Степка было подумал, что Маруся не придет.

Лешка развел руками, мол, так уж получилось. Маруся смотрела немцу в глаза, а в руках – большая коробка с пышным бантом.

– Проходите, проходите, гости дорогие! – подскочил Татьянкин отец, Нина Ивановна вмиг на стол – две чистые тарелки, вилки, чарки.

– Штрафная! Штрафная! – загорланил Николай и давай наливать.

– Иди ты со своей штрафной! – цыкнула Маруся. – Дай молодых поздравить!

Николая локтем – а ну отошел! И к Татьянке со Степкой. Лешка рядом. Стали перед молодыми, немец с Татьянкой поднялись. Маруся так серьезно головой кивнула.

– Дорогие наши Татьяна и Степан! Поздравляем вас с законным браком. Живите сто лет, детей нарожайте и… – умолкла и коробку немцу в руки – тыць. – Вот это подарок наш.

Коробку отдала, из рук Николая чарку приняла, одним глотком осушила, руку к груди – беспомощно, растерянно. Степка коробку в руках держит, на Марусю смотрит – а намысто где? Нет кораллов. Сверкают на Марусиной груди прозрачные бусы из горного хрусталя, и от этого прозрачного холодного сияния словно и сама Маруся стала прозрачной и холодной.

– Ну, теперь и мне налейте! – слышит немец Лешкин голос. – Теперь я поздравлю. – Чарку вверх поднял. – Ну что, Степа! И тебя окрутили? Ох эта любовь… Хоть сколько от нее бегай, а она тебя все равно за шкирку возьмет и в сельсовет притащит! – Рассмеялся. – Степан… Татьянка! Любви вам крепкой! Красивой и верной! Любви в радости и в горе…

Лешка говорил и говорил о любви, а немец видел, как налились гневом Марусины очи, как недобрая, обиженная усмешка поразила уста, как спина выгиналась, подбородок – выше, выше… Степка испугался. Ему показалось, еще миг – и Маруся взорвется, хлестанет Лешку по щеке, закричит на весь свадебный шатер: «Да какая там любовь, черти бы вас всех побрали?! Или вы тут все слепые собрались, ей-богу?! Нет между немцем и горбоносой никакой любви! И не будет! Слышите? Никогда не будет! Ни за что!» Степка растерянно заморгал, передал Татьянке большую коробку с пышным бантом и уже готов был протянуть к Марусе руку, плюнуть на всю эту комедию и сказать ей, что пусть она не волнуется, он никогда ее не покинет – да натолкнулся взглядом на голые, без красного кораллового намыста Марусины груди и опустил голову: отчего это она намысто не надела?!

– …Поэтому пью за молодых и пусть… – Лешка выпил, огурец в рот кинул и скривился: – Ох и горько!

– Горько! Горько! – загорланили ракитнянцы. Чарками зазвенели.

Степка потянулся к Татьянке, натолкнулся на большую коробку, которую та все еще держала в руках, поцеловал – как будто пыль смахнул, – неловко наклонясь к невесте через коробку.

– А что в коробке?! – закричали гости. – Татьянка! Открывай уже! Потом нацелуетесь.

Татьянка с любопытством сорвала пышный бант, открыла коробку и не удержалась:

– Ох и красота!

Гости вытянули шеи, Степка и тот в коробку заглянул, хоть и боялся, что Маруся выкинет какой-нибудь фокус, но – нет: в коробке лежал комплект постельного белья красоты неимоверной, тонкий батист белый весь в цветах розовых, нежных, кружево по краю. А на тех простынях невесомых – тяжелое намысто коралловое.

Татьянка охнула, ладошкой рот прикрыла.

– Маруся! Неужто свое намысто отдала?!

Маруся бровь дугой выгнула.

– С чего бы?! Я своего никому не отдаю!

– В городе купили! – Лешка объясняет, а Степке очи красным залило: «Что ж ты творишь, Маруська!»

Все настроение испоганила. И гости теперь немцу – пьяные да дурные, и Татьянка – носом в его щеке яму прокопала, и Старостенко – упыряка, потому что заставил в хату чужую бабу привести, и вся эта глупая затея – только стыд и срам. Степка пил и целовался, целовался и пил, и никто из ракитнянцев не заприметил ничего странного в поведении молодого – все на собственных свадьбах такими были. Только и удивились, что гонору немца, потому что, когда сияющая Татьянка быстро выхватила из коробки тяжелое коралловое намысто и натянула на шею, Степка разозлился и процедил: