И только много лет спустя, уже другим человеком, понял он, каким великим знатоком человеческой души выказал себя бывший учитель, открыв ему секрет беспроигрышной игры.

Вернемся, однако, немного назад. Точнее — к прекрасному дню раннего лета, когда в Оберлинском университете закончились переводные и выпускные экзамены.

Профессор Томас Кларк Моррисон, возглавлявший кафедры математики и кибернетики, вышел из учебного корпуса, и день встретил его мягким солнечным теплом, ласковым дуновением ветерка и трепетом листвы пышно распустившихся деревьев, которыми щедро был засажен центральный участок университетского городка. Сейчас, после шестичасового пребывания в аудиториях, где в воздухе так и летали кварки, спины и биты, интегралы Лебега и мартингалы, эргодические теоремы и цепи Маркова, он чувствовал потребность на несколько часов отключиться от этих архимудреных понятий и побыть… просто человеком.

Профессор расправил плечи и с наслаждением потянулся. Впрочем, лицо его тотчас снова стало серьезным: предстоящие каникулы с рыбной ловлей в горных озерах, прогулках на каноэ и купаньем были омрачены некоторыми чрезвычайно неприятными обстоятельствами. Моррисон нахмурился и зашагал к бытовому корпусу, где в первом этаже находилась студенческая комната отдыха, нечто вроде клуба с маленьким баром.

Когда в дверях появилась его представительная фигура, облаченная в темно-серый костюм и неизменную мягкую сиреневую сорочку, студенты с боцманскими бородами приветствовали профессора доброжелательным гулом: Моррисон был в университете самым популярным преподавателем.

Истоки этой популярности следовало искать в личном обаянии и истинной демократичности профессора — без заискивания перед студентами, без потачек в учебе. Моррисон относился к студентам как старший товарищ к своим преемникам в науке. Кроме симпатий он снискал (что, пожалуй, еще важнее) глубокое и искреннее уважение студенчества, естественно, не допускавшее фамильярности. Оно было завоевано фундаментальными знаниями, творческим подходом к важным научным проблемам, оригинальными трудами. Все это у некоторых из его чопорных и менее талантливых коллег вызвало зависть, переходящую порой в раздражение.

Рэймонд Уинслоу, преподаватель биологии, выдающаяся бездарность, с кислой миной говаривал Моррисону:

— Ну что вам за охота лезть в студенческую компанию? Вашей научной репутации совсем не к лицу якшанье с этими бройлерами. Я слыхал, вы с ними даже в карты играете…

— Да, мне случается играть с ними в бридж, — невозмутимо отвечал Моррисон. — Превосходная, интеллектуальная игра и отличная умственная гимнастика. Право, я не считаю это время потерянным ни для себя, ни для них. В перерывах между партиями возникают самые разнообразные споры. Порой это просто студенческий треп, порой они приводят к интересным столкновениям. А впрочем, часы, проведенные за чтением детективных бестселлеров (Моррисон знал за Уинслоу такую тайную страстишку), не могут заменить хорошей студенческой трепотни…

Как и ожидал Моррисон, в клубе за двумя столами уже расположились игроки в бридж. Его тотчас пригласили принять участие. Профессор направился к стойке, выпил бокал пива, закусил парой сэндвичей и подсел к играющим.

Как только сдали карты, к той же стойке подошел худощавый, смуглый, черноволосый и черноглазый молодой человек. Моррисон кивнул ему: это был его любимый ученик, студент предпоследнего курса Эдвин Поули. Профессор Моррисон, убежденный холостяк, в душе считал этого талантливого юношу за сына, гордился им, относился к нему очень сердечно и именно поэтому был к нему требовательнее, чем к другим студентам.

А Эдвин Поули был талантлив ярко, размашисто. Прогресс техники, по его глубокому убеждению, зиждился на трех китах: математике, кибернетике и физике. Этим трем наукам он отдавался с равной страстью; когда перед ним ставили какую-либо математическую задачу, он, прежде всего, стремился понять ее физический и даже инженерный смысл. С уверенностью можно было сказать, что в лице Поули наука и техника получат не только выдающегося математика, но и самобытного конструктора в области электроники.

Поули блестяще сдал переходные экзамены на последний курс, но вид у него был самый мрачный. Хлопнув две больших рюмки чистого виски, он оперся о стойку, опустил голову и задумался.

Профессор покосился на Поули, он знал причину этой мрачности. Правительство преподнесло студенчеству к экзаменам «сюрприз»: конгресс утвердил законопроект о значительном сокращении числа стипендий студентам высших учебных заведений. Инициатором этой затеи явился Чарльз Брукс, генерал из тех, что в народе получили прозвище «горилл»: военный бюджет требовал новых источников пополнения.

В числе первых из списков стипендиатов был вычеркнут Эдвин Поули: его выступления на студенческих митингах против поддержки разбойничьих войн не остались незамеченными.

По этому поводу Моррисон и Поули имели накануне разговор. Поули ходил как в воду опущенный, и профессор всячески пытался ободрить его.

— Вы уже знаете? — спросил Моррисон.

— К несчастью, да.

— Вы читали, что заявил на пресс-конференции этот пентагонский заправила? «Нам сейчас нужны солдаты, а не студенты»…

— Так и сказал?

— Да.

— Какой идиот!… В общем, положение таково: в канцелярии меня уже поставили в известность, что если я пожелаю остаться в университете на последнем курсе, то должен внести за лекции, пользование лабораториями и общежитие 2550 долларов. Вы знаете, таких денег у меня нет и взять их негде. Грустно, но факт.

— Но, но, мой мальчик, не горюйте. Вам остался всего один год, а у меня есть кое-какие сбережения. Вы возьмете у меня взаймы, и все будет улажено…

— Я безмерно благодарен вам, профессор, но не могу принять это благодеяние.

— Почему?

— Вы представляете себе, какой погром предстоит?

— Представляю. Я не досчитаюсь в своих аудиториях пятой части слушателей…

— Так посудите: как я смогу глядеть в глаза двумстам моих товарищей, которые останутся в наступающем учебном году за бортом университета? Меня и так уже кое-кто величает «любимчиком»…

Профессор задумался. Дело, действительно, было слишком серьезно и масштабно, чтобы решить его таким путем. Он отчетливо представил себе трагедию не одного, а сотен Поули, Смитов, Джонсов…

— Но, в самом деле, неужели ничего нельзя предпринять, профессор?

— Что можно было сделать, когда всюду задают тон «медные каски» из Пентагона… Нужно подумать о том, что можно предпринять сейчас. Кое-что я уже пробовал.

— «Фонд Морли»? — Эдвин вопросительно поглядел на профессора.

— Вы угадали. Я говорил с самим Морли. И этот выживший из ума старый денежный мешок сказал мне: «Польза от образования сомнительна, а вред очевиден. Образование — благодатная почва для распространения подрывных идей…» Вот и толкуй с ним.

— А «Национальная студенческая федерация»? А «Ассоциация помощи молодежи и студентам»?

— Под этими вывесками скрываются сети для улавливания душ. Обе организации субсидируются ЦРУ. Это — грязные деньги и их не следует касаться.

— Что же делать?!

…Этот вопрос уже не первый день занимал мысли профессора Моррисона, даже сейчас, когда он продолжал играть в бридж, а Эдвин клевал носом у стойки. Первая партия была сыграна и, пока пересдавались карты, разговор зашел о «методе Монте-Карло», получившем широкое применение в промышленности. Всем был известен вклад профессора Моррисона в разработку этого метода.

— А ведь крестной матерью этого чуда современной математической мысли была самая банальная игра в кости, — заметил один из студентов.

— Отсюда мораль: и азартные игры на что-нибудь годятся, — философски заметил другой, тасуя колоду.

— А! — сказал вдруг профессор и пристально поглядел на говорящего. Лицо его вдруг как бы осветилось изнутри, но взгляд стал отсутствующим, видимо, мысль лихорадочно работала в каком-то направлении, не относящемся к картам. Он допустил несколько грубых просчетов в игре.