Эти размышления привели к тому, что Любушко разбудил Твердохлеба, мирно похрапывавшего на диване в соседнем кабинете, и задал ему вопрос:

— Скажи-ка, Михаиле Платоныч, ты хорошо знаешь, кого привез ко мне?…

Сейчас, сидя на скамейке рядом с Кристевым, Любушко за несколько секунд перебрал все это в своей памяти. Вопрос Кристева, так странно прозвучавший в вечерней тишине, заставил академика насторожиться еще больше.

Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:

— Я не совсем понимаю вас, профессор.

— Я полагаю, — пояснил Кристев, — что и в том, другом лагере, должны найтись охотники заполучить секрет вашего яблока. Вам, вероятно, могли бы посулить славу, титул «благодетеля человечества», почетное членство многих академий, исключительные условия для работы, наконец, очень большие деньги…

— Невозможно желать условий лучших, чем те, которые я имею, — отвечал Любушко. — Что касается титулов, то вы знаете, как смотрим на это мы, люди науки. Знаем мы и цену их славе. Разрешите только полюбопытствовать: что вы подразумеваете под «очень большими» деньгами?

— Ну, скажем, миллион долларов.

— Постараюсь ответить. Для меня лично это слишком много. А для моих замыслов — мало. Поясню: имея неисчерпаемый кошелек, я покупал бы не вещи, а события.

— Теперь я вас не понимаю…

— Куда как просто. Подхожу, скажем, к карте и вижу в Ледовитом океане остров под названием Новая Земля. В эту перегородку упирается теплое течение Гольфстрим, и здесь его колоссальный запас тепла уходит без всякой пользы для человека в ледовую пустыню вокруг Северного полюса. Дело это? Не дело. Представим, что денег у меня куры не клюют. Я и затеваю срыть эту перегородку — тогда Гольфстрим пойдет вдоль берегов всей Азии, отеплит, изменит климат громадных пространств, откроет непочатый край для развития жизни. Но тут, конечно, каким-нибудь миллионом не отделаешься…

И правда: миллион показался вдруг собеседникам крохотным.

— Во-вторых, — продолжал Любушко, — было бы ошибкой приписывать всю честь создания «Рубиновой звезды» мне. Идея принадлежит нашему великому Мичурину. А я — работал не один и не в узком кругу специалистов. Ведь сам Мичурин подчеркивал, что создание новых растительных форм, украшающих и улучшающих человеческую жизнь, дело не одного только «старика Мичурина» и его последователей… Это — родное, кровное дело всех тех, кто работает для блага своей социалистической Родины, близкое дело всех тех, кто вправе жить все лучше и лучше. Успех — мой и коллектива станции — обусловлен прежде всего тем, что нам помогали тысячи мичуринцев и опытников-садоводов во всей стране, во всех ее концах. Я же всецело и глубоко удовлетворен сознанием, что здесь, выражаясь словами дедушки Крылова, «и моего хоть капля меду есть»…

— Так, значит, никакого секрета нет? — спросил ошеломленный Кристев.

— Вы удивляете меня, профессор! Ну, право же, ни малейшего. Повторяю: я считаю это коллективным творчеством. Наши друзья в странах народной демократии получат «Рубиновую звезду» и без миллиона. Еще в прошлом месяце к нам приезжали за сеянцами из Китая. Я уверен, что они примутся и расцветут на его освобожденной земле. Но я сомневаюсь, чтобы сейчас в Соединенных Штатах наше яблоко попало в руки тех, для кого предназначено. В этой стране люди, выращивающие яблоки, не имеют возможности есть их. А те, кто имеет возможность — три четверти урожая топят в море или обливают какой-нибудь пакостью, чтобы сохранить высокие цены. Там ведь нынче тон задают такие, с позволения сказать, «ученые мужи», — в голосе Любушко появились суровые ноты, — которые полагают, что, трудящемуся долголетие не надобно. Вон мальтузианец Пенделл открыто предлагает сократить население земли на семьсот миллионов человек… Все они, кто тешит себя несбыточными иллюзиями о мировом господстве, кто мнит себя хозяевами жизни — все эти Меллоны, Рокфеллеры, Вандербильты, вместе с их учеными холопами, рабы смерти, вот они кто…

— Воинствующие мертвецы! — вставил Костров. — В этом…

— Штраф, штраф, Олег Константинович! — закричали кругом.

На вечерах был заведен такой обычай: каждый перебивший оратора обязан был в свою очередь рассказать что-нибудь интересное. Жанр не ограничивался, это могли быть воспоминания, литературное произведение — свое или чужое, импровизация и так далее, но только нечто обязательно связанное с темой разговора.

— Что ж, пожалуй, — сказал Костров. — Поскольку речь зашла о двух науках и двух мирах, разрешите немного пофантазировать, заглянуть в будущее. Я расскажу небольшую фантастическую новеллу…

— Просим!

— Минуточку! — остановил Любушко, прислушиваясь. — Кажется, еще кто-то приехал.

Действительно, послышались приближающиеся шаги, чьи-то подошвы сочно похрустывали по песку дорожки, Кто именно идет, разглядеть было невозможно, только медленно, как на проявляемом негативе, обрисовывались очертания высокой фигуры в белом костюме.

— Везет нам сегодня на гостей! — заметил Костров.

Боровских щелкнул электрическим фонариком, и Любушко увидел профессора Алмазова.

— Ба! Савва Никитич! Ну, уважил!

Академик и профессор обнялись и расцеловались. Сидящие потеснились, чтобы дать Алмазову место.

— А я не один! — сказал Алмазов, усаживаясь. — Я к вам, Павел Ефимович, еще гостя привез.

— Любопытно знать, кого же?

В этот миг Алмазову крепко стиснули руку повыше локтя, и голос, принадлежавший, несомненно, майору Соболю, одним дыханием шепнул:

— Не называйте! И ничему не удивляйтесь!

Алмазов, с уст которого уже готово было слететь имя спутника, замялся:

— Позже узнаете сами… Хочу вас поинтриговать! Я его там поместил, где сам всегда останавливаюсь.

— Ладно! — согласился Любушко. — Товарищи, я профессора Алмазова не представляю. Нет, пожалуй, в Союзе человека, который бы его не знал. Позволь только, Савва Никитич, познакомить тебя с соседом — профессор Кристев, из Болгарии.

— Как?! — сдавленным, изменившимся голосом переспросил Алмазов. — Кого ты назвал?…

Он вскочил бы, но та же рука удержала его на месте. «Молчите!» — настаивало ее пожатие.

— Златан Кристев, профессор Софийского университета, — повторил Любушко. — Все уселись? Тогда давайте послушаем. Савва Никитич, — пояснил он Алмазову, — вот Костров заработал штраф и собирается рассказать что-то интересное. Ваше слово, Олег Константинович!

— Мы неслись над Индийским океаном, — начал свой рассказ Костров. — Среди моих спутников на борту воздушного корабля я был самым младшим: цветущим, полным сил молодым человеком лет около ста. Да, да! — мои товарищи так и обращались ко мне: «молодой человек». Большинство из них было людьми среднего возраста, каким в коммунистическую эпоху стали считать возраст в 160-180 лет.

Мы направлялись в Австралию, не в теперешнюю, а в новую, которая давно сбросила ярмо капиталистического рабства и входила во Всемирный союз народно-демократических республик. Мы, двенадцать человек, составляли делегацию на Конгресс по развитию плодоводства на землях зоны Южного полюса.

Летели мы с поразительной быстротой и, позавтракав в Москве, рассчитывали обедать в Сиднее. Вернее, ужинать: за очень короткий промежуток времени мы совершили прыжок в другое полушарие, где была ночь. Наш воздушный корабль покрывал до четырех тысяч километров в час. Такие скорости стали возможными благодаря успехам атомной техники. Еще во второй половине истекшего, двадцатого века, когда в капиталистических странах усиленно работали над так называемой «водородной» бомбой, стремясь довести ее разрушительную способность до умопомрачительных размеров, в нашей стране не менее энергично изыскивались возможности для мирного приложения гигантских сил, скрытых внутри атомного ядра.

Такие возможности были найдены. Группа советских ученых и инженеров сконструировала новый универсальный двигатель, работающий на термоядерном горючем. Небольшой по размерам, очень экономичный, он позволял получать немыслимые сегодня мощности и произвел переворот в промышленности и на транспорте. Именно такой двигатель, типа «Москва-17», стоял на нашем корабле.