— Да я пошутил, Иван Иванович! — оправдывался смущенный Костров.

— Та разве ж то шутки? Дело государственное! — серьезно сказал дед Савчук.

Любушко, Алмазов, Костров крепко жали руки уходящим:

— Желаем успеха!

Алмазов пристально поглядел в глаза Соболя.

— Виктор Михайлович, объявляете шах?

Соболь кивнул головой.

— Объявляю шах! — сказал он.

Проводив Соболя и деда Савчука, академик и профессор некоторое время молчали. Потом Алмазов произнес:

— Какова наглость, а? Но теперь, я думаю, убийца не минует расплаты…

— Убийца? Разве он кого-нибудь убил?

— Да, ты не знаешь: этот негодяй убил — настоящего Кристева.

— Убил?! — Любушко высоко поднял брови.

— Да.

— И Кристев умер?

— Да. Во всяком случае, довольно долго находился в состоянии клинической смерти.

И Алмазов посвятил академика в события недавней ночи. Рассказывал он сжато, образно. Любушко словно наяву видел «Хаос», пещеру, машину с красным крестом, бешено мчащуюся к Алуште, и бездыханное тело Кристева, опускаемое на операционный стол в хирургической клинике института имени Павлова.

…Дверь операционной захлопнулась перед Соболем. Майор решил подождать исхода смелой операции: Алмазов сообщил, что она будет продолжаться минут двадцать. Соболь опустился на диван. Внешне майор был спокоен и только часто поглядывал, на циферблат ручных часов.

А в операционной, сверкающей белой краской стен, стеклом, никелем хирургических инструментов, уже кипела деятельность, четкая, быстрая, почти бесшумная, целиком подчиненная движению секундной стрелки часов, на которую была положена судьба человеческой жизни. Как по мановению волшебной палочки, комната наполнилась ассистентами, в большинстве молодыми научными работниками, учениками Алмазова. Сам Алмазов, уже в белой шапочке, с повязкой, закрывающей рот, склонился над обнаженным телом Кристева, смуглым, мускулистым, озаренным светом бестеневой лампы.

Еще в пещере профессор с удовлетворением отметил, что убитый был очень крепким, здоровым человеком. Тех, кто умирает от долгих хронических или тяжелых заразных болезней, от больших изменений в жизненно важных органах, вернуть к бытию невозможно. Здесь было иное дело: перед Алмазовым лежало тело человека, который погиб неожиданно. Никакой недуг не подточил его здоровья, внутренние органы были совершенно целы, за исключением поврежденного сердца. Все это вселяло в Алмазова надежду на успех.

В самой технике операции не было, в сущности, ничего особенно нового. Область сердца уже не являлась запретной зоной для ножа хирурга, и операции на сердце не были редкостью даже в маленьких районных больницах. Не было новостью и оживление организма. Известный профессор Неговский, Алмазов и другие хирурги в годы Великой Отечественной войны не раз возвращали к жизни раненых воинов, уже пять-шесть минут находившихся в состоянии клинической смерти. Но сейчас в стенах клиники, видевших удивительные, почти фантастические операции, делалась попытка оживить человека, агония которого завершилась не пять и не шесть, а 32 минуты назад! Успех означал бы неоценимый вклад в науку, ибо даже каждая отвоеванная у смерти минута являлась огромным шагом вперед в борьбе за человеческую жизнь. Успех подтвердил бы, что препарат Алмазова представляет открытие первостепенной важности. Это наполняло Алмазова и ассистентов огромным внутренним напряжением.

Прежде всего, нужно было извлечь из тела клинок, Алмазов совершил это с присущей ему виртуозностью и, взглянув на обломок кинжала, бросил его в таз. Введя зонд, он установил, что рана проникает в область предсердия и правый желудочек сердца. Профессор мгновенно принял решение: грудную клетку не вскрывать. Смело и осторожно он расширил входное отверстие, чтобы ввести в рану изобретенный им пластырь, тонкую пленку животной ткани, насыщенную до отказа сгущенной консервированной кровью и прошедшую обработку низкой температурой.

С помощью особого инструмента Алмазов наложил пластырь на поврежденный участок сердца.

Теперь предстояла самая сложная и неизмеримо более трудная часть операции. Нужно было заставить сердце работать, восстановить кровообращение и дыхание.

По знаку профессора к операционному столу подкатили высокий штатив с прибором для артериального нагнетания крови. Вместе с ней организм должен был получить адреналин — могучий возбудитель деятельности сердечной мышцы и некоторые другие вещества, питающие кровь кислородом.

Алмазов методически нажимал резиновую грушу, напоминавшую прозаический парикмахерский пульверизатор. Ассистент внимательно следил за манометром, который показывал давление. Уровень крови в ампуле медленно понижался. Казалось, оперирующие перестали дышать. В глубокой тишине слышалось только тиканье настенных часов, да посапывание небольших мехов, которыми начали вдувать воздух в легкие Кристева.

Прошла минута… другая… третья… И, наконец, живые, склонившиеся над мертвым, уловили в груди Кристева еле заметное содрогание. Это был первый толчок пробужденного к жизни человеческого сердца, чрезвычайна слабый, едва уловимый… Но он прозвучал для всех, находившихся в операционной, как набатный удар колокола.

— Теперь — кровь в вену… скорее! — сказал Алмазов прерывающимся голосом. И, взглянув на часы, добавил:

— Запишите: «11 часов 34 минуты 2 секунды. Первый удар сердца».

С момента, когда тело Кристева положили на операционный стол, прошло 11 минут.

Затем в истории болезни одна за другой стали появляться новые записи:

«11.37. Обозначается сокращение шейной мускулатуры. Начало самостоятельного дыхания».

«11.45. Дыхательное движение грудной клетки».

«11.49. Вздох…».

Златан Кристев вступил в свою вторую жизнь.

Алмазов снял повязку, прикрывающую рот и распахнул дверь. Рука профессора ни разу не дрогнула во время операции, но теперь Соболь увидал крупные капли пота, выступившие на его лбу, и красные пятна на щеках. Из глаз, казалось, изливались два потока света.

Соболь вскочил, словно подброшенный пружиной.

— Дышит! — весело крикнул Алмазов. — Через сутки я поставлю его на ноги. Виктор Михайлович, я сделал свое дело. Теперь, вы делайте свое!

Любушко и Алмазов спустились в первый этаж. Кристев еще не спал, поджидая Алмазова. Здесь состоялось знакомство Любушко с подлинным Кристевым. Академик был в курсе последних достижений медицины и, как близкий друг Алмазова, знал о его работе над удивительным препаратом. И все же он не без любопытства глядел на человека, который побывал там, откуда, по сложившемуся мнению, нет возврата, и вернулся на сорок третьей минуте клинической смерти.

— Как самочувствие? — осведомился Алмазов.

— Отличное! — отвечал Кристев, беря руку Алмазова и пожимая ее. — Чем и когда, Савва Никитич, смогу и выразить вам безмерную мою благодарность?

— Что вы меня благодарите? — сказал Алмазов. — Я уже более чем щедро вознагражден тем, что вижу вас живым. Никакое, самое горячее «спасибо» не заменит мне вашего первого вздоха. Благодарите русскую, особенно советскую науку! Нигде, в любой другой стране, ученые не сделали столько, сколько сделали у нас для того, чтобы чудо вашего возвращения в этот мир стало возможным…

— Я ее и благодарю — в вашем лице, — улыбнулся Кристев.

— Ну, зачем же только в моем? Коли уж благодарить, так начнем с великого Пирогова… А Портнягин, Шаховской, Недохлебов и другие русские хирурги, которые еще в начале века смело вторглись в запретную зону сердца? А Кулябко? А Андреев, который оживил извлеченное из трупа сердце ребенка через 96 часов после смерти? А мой коллеги Джанелидзе, Колесников, Чечулин, Неговский? Ведь операцию я вам по Неговскому делал…

Хорошо Иван Петрович Павлов сказал: все мы, дескать, впряжены в одно общее дело, и каждый из нас двигает его по мере возможности. У нас зачастую и не разберешь — что «мое», а что «твое», но от этого наше общее дело только выигрывает. Вот так-то!