Раньше Лиз была счастлива, когда они вместе с Джулией и Кенни обматывали чей-нибудь дом туалетной бумагой; радовалась, когда ее приглашали на лучшие вечеринки. Некогда она была счастлива, глядя с вершины социальной башни на всех, кто стоял ниже ее. Некогда она была счастлива, стоя здесь и созерцая простирающееся над ней бескрайнее небо.

И сегодня… сегодня вечером именно это она и загадала. Стать счастливой. И заснула под оком простирающегося над ней бескрайнего неба.

В комнате ожидания отделения неотложной хирургии обычно всегда столпотворение, но сейчас здесь почти что пусто. Сидит мужчина, упершись локтями в колени, смотрит в пол. Сгрудилась кружком семья; все молятся, закрыв глаза. Парень смотрит в окно, беззвучно произнося какое-то имя.

И в дальнем углу – мама Лиз. Тихо листает журнал, доедая последнюю пачку арахиса, которую прихватила из самолета.

Когда Лиз была младше, говорили, что лицом она пошла в мать, а все остальное унаследовала от отца. Но у Лиз с матерью есть одно существенно важное общее качество, которое ни та ни другая никогда не признают: они обе любят притворяться.

И вот, хотя ее дочь лежит при смерти на операционном столе, Моника Эмерсон сидит нога на ногу с таким видом, будто ее ничто не интересует, кроме того, кто из знаменитостей на этой неделе расстался со своим другом или подружкой. А в душе ее всю трясет.

Перелистнув очередную страницу, она вспоминает тот день, когда Лиз самостоятельно сделала первый шаг. Моника тогда пошла на кухню за пачкой рисового печенья и, обернувшись, увидела, что дочь, неуверенно пошатываясь, стоит у нее за спиной. Моника крикнула мужу, чтобы тот взял видеокамеру, а сама схватила Лиз на руки, думая: Еще рано.

Не сегодня.

Пусть подрастет завтра.

Моника перелистнула еще одну страницу. Когда она приехала в больницу, врач сказал ей, что, даже если Лиз не умрет во время операции, даже если она не скончается сегодня, даже при самом удачном раскладе, есть все основания полагать, что она никогда не будет ходить. Никто не может дать никаких гарантий.

Моника Эмерсон знает, что самый вероятный исход разобьет ей сердце, поэтому она старается не думать о нем. Она вообще ни о чем не думает.

В этом особенность Моники Эмерсон. Она хороший человек и никудышная мать.

В операционной – напряженный шепот, стук металла о кость, тихое бесстрастное пиканье, означающее, что она все еще жива.

Наконец операция завершена, пиканье продолжается. Врачи, в масках, забрызганные кровью, все еще стоят у операционного стола, а у меня в голове лишь одна мысль: чуда не произошло.

Один из докторов – Хендерсон, судя по фамилии на голубой полоске, пришитой к нагрудному карману, – отходит от стола и медленно идет в комнату ожидания, а это ничего хорошего не предвещает. Добрые вести врачи стремятся донести до родных и близких пациентов поскорее, знают, что их ждут с нетерпением. Если же вести плохие, врач идет медленно.

Моника поднимается ему навстречу, и никто не видит, что у нее трясутся руки, когда она закрывает журнал и осторожно кладет его на столик, словно боится, что ее дрожь спровоцирует глобальное землетрясение, которое разрушит вселенную.

Но доктор по-прежнему идет медленно, и ее мир все равно рушится.

– Пока ничего хорошего, – говорит доктор Хендерсон матери Лиз. В третий раз – я посчитала. Пока ничего хорошего, пока ничего хорошего, пока ничего хорошего. – Первые сутки понаблюдаем ее, а завтра посмотрим.

Он сам не верит этим словам. Думает, что вряд ли Лиз доживет до завтра.

Доктор Хендерсон снова перечисляет травмы, полученные Лиз, как будто Моника Эмерсон могла их забыть.

– Головка левого бедра раздроблена, сложный перелом правой руки. Обширные внутренние разрывы. Мы удалили селезенку, наложили гипс на переломы, но она по-прежнему на грани жизни и смерти. Мы делаем все возможное, однако теперь все будет зависеть только от нее самой.

– Что вы имеете в виду?

Меня одновременно возмущает и восхищает то, как держится Моника. В этом она так похожа на свою дочь.

– Лиз – сильная девочка, – отвечает врач. Откуда он знает! – Она молода, организм у нее крепкий. Она способна выкарабкаться. Если очень захочет, выживет.

Врач продолжает объяснять, что сейчас главное – остановить кровотечение и стабилизировать состояние поврежденных внутренних органов, а через несколько дней Лиз сделают еще одну операцию, если… Ни Моника, ни доктор не обращают внимания на юношу у окна. Тот вцепился в подлокотник кресла, напрягая слух. Улавливает только самые пугающие обрывки фраз: «обширное внутреннее кровотечение», «разорванное легкое», «никто не знает», «но», «если». Остальное тонет в грохоте его сердца, мечущегося в грудной клетке.

Его зовут Лиам Оливер. Направляясь в «Костко», по дороге он увидел у подножия холма покореженный дымящийся «Мерседес» и вызвал полицию. Теперь он сидит в уголке комнаты ожидания тихо как мышка, смотрит в окно, а сам беззвучно произносит ее имя.

Он очень любит Лиз Эмерсон, но, по-видимому, она об этом никогда не узнает.

Есть в Джулии нечто такое, что притягивает к ней взгляды.

Даже в отделении неотложной хирургии. Даже сейчас, когда на ней тренировочные штаны и футболка с дыркой под мышкой. И темные круги под глазами, грязные от размазавшейся подводки. А на внутренней стороне век отпечаталось место аварии, которое она видит каждый раз, когда моргает.

Даже сейчас.

Не моргай, говорит себе Джулия, стремительно направляясь к посту дежурной медсестры, так что едва не опрокидывает оказавшийся на ее пути стол. Она ничего и никого не замечает. Ни доктора Хендерсона с Моникой, скрывающихся за углом (они направились в реанимационное отделение), ни своего одноклассника, сидящего у окна.

Она так долго смотрела на место аварии. Дорога была запружена автотранспортом. Машины нескончаемыми потоками ползли мимо останков автомобиля Лиз.

– Здравствуйте, – говорит Джулия. Нерешительно, ибо Джулия – нерешительный человек. Она притягивает к себе взоры, но не любит, когда на нее смотрят. Некогда ей было все равно. Но это было давно. – Я… ммм. Моя подруга Лиз… ее привезли сюда некоторое время назад… кажется. Элизабет Эмерсон?

Медсестра поднимает голову.

– Вы ее родственница? – спрашивает она.

– Нет, – отвечает Джулия, и, хотя она знает, что битва уже проиграна, все равно добавляет: – Она моя лучшая подруга.

Так было не всегда.

Когда Джулия училась в седьмом классе, где-то в середине учебного года ее родители решили, что устали друг от друга. Мать заполучила дом, всю мебель, миллион долларов от своего никчемного кобеля-мужа, который нанял преступно дорогих адвокатов, отнявших у нее дочь. Ну а ее отцу, конечно, досталась Джулия.

Седьмой класс был чудовищным годом. Седьмой класс был периодом полового созревания. В седьмом классе при освоении жизненных навыков активный образ жизни и здоровое питание отступили перед наркотиками и сексом. Седьмой класс был годом открытий, познания собственного «я» и умения выживать, становления личности. Лиз открыла для себя стервозность, пришла к выводу, что эгоизм – залог выживания, и превратилась в такую стерву, которую впоследствии сама стала ненавидеть. Но это было нормально, ведь окружающие вели себя так же.

Все, кроме Джулии.

Джулия была… другая.

Джулия не носила «кроксы». Не носила струящиеся капри, как все, не надевала юбки поверх джинсов и спортивные повязки на голову, не натягивала на себя по нескольку топов. Даже телефон в руки часто не брала. Джулия носила бренды, о которых остальные еще лет пять не услышат. Она не смотрела телепередачи, которые смотрели все, и не слушала музыку, которую слушали все остальные.