Майор Бриджнорт вздрогнул, бросил взгляд на графиню, но тотчас же опомнился и снова отворотил от нее лицо Графиня продолжала свою речь, не обратив внимания на это обстоятельство, которое, однако, чрезвычайно удивило леди Певерил, – последняя слишком хорошо знала всегдашнее равнодушие и безучастность своего соседа и потому тем более изумилась неожиданным признакам столь жадного любопытства. Она охотно еще раз повторила бы свое приглашение перейти в другую комнату, но графиня Дерби продолжала говорить с такой горячностью, что остановить ее было невозможно.

– Этот Кристиан, – сказала она, – с юных лет ел хлеб моего супруга, а своего сюзерена, ибо предки его верно служили дому Мэн и Дерби. Сам он храбро сражался вместе с графом и пользовался полным его доверием, а когда мой августейший повелитель оказался в руках мятежников и принял свой мученический венец, то в своем последнем письме, между прочим, советовал мне по-прежнему полагаться на верность Кристиана. Я повиновалась, хотя и не любила этого человека. Холодный и бесстрастный, он был совершенно лишен того священного огня, который побуждает к благородным деяниям; к тому же его подозревали в склонности к холодной метафизике кальвинистских мудрствований. Но он был смел, умен, опытен и, как доказали дальнейшие события, пользовался слишком сильным влиянием среди жителей острова. Когда эти грубые люди убедились, что у них нет никакой надежды на помощь и что блокада острова повлекла за собой голод и болезни, их прежняя верность поколебалась.

– Как! – вскричала леди Певерил. – Неужели они могли забыть свой долг перед супругой своего благодетеля, перед той, которая вместе с самим великодушным Дерби неустанно пеклась об их благополучии?

– Не осуждайте их, – промолвила графиня, – это грубое стадо поступало всего лишь согласно побуждениям своей природы; бедствия настоящего заставили их забыть прежние благодеяния, и, взращенные в глинобитных нищих лачугах, эти жалкие, слабые духом люди не могли приобщиться благодати, которая сопутствует постоянству в страданиях. Но что мятеж их возглавлял Кристиан, потомок знатного рода, воспитанный злодейски убиенным Дерби в благородных рыцарских правилах, что человек этот мог забыть тысячи благодеяний – да стоит ли уж говорить о благодеяниях! – что он мог забыть дружеское расположение, которое связывает людей гораздо теснее взаимных обязательств, мог принять начальство над разбойниками, которые неожиданно вломились в мои покои, мог заточить меня вместе с моими детьми в одном из моих замков и незаконно захватить власть над островом, – что все это мог совершить Уильям Кристиан, мой вассал, мой слуга, мой друг, – это такая черная неблагодарность и измена, равной которой не знает даже наш коварный век!

– И вас заключили в тюрьму в ваших же собственных суверенных владениях? – спросила леди Певерил.

– Более семи лет томилась я в строгом заключении, – отвечала графиня. – Правда, мне предлагали свободу и даже кое-какие средства к пропитанию, если я соглашусь покинуть остров и дам слово, что не буду стараться восстановить моего сына в его наследственных правах. Но те, кто надеялся заставить Шарлотту де ла Тремуйль принять столь постыдные условия, плохо знали благородный род, кровь которого течет в моих жилах, а также королевский род Стэнли, с которым я породнилась. Я скорее умерла бы голодною смертью в самой мрачной и сырой темнице замка Рашин, чем позволила хотя бы на волосок умалить права моего сына на владения его отца.

– Но неужто ваша твердость в этом безнадежном положении не могла заставить их выказать великодушие и отпустить вас без всяких условий?

– Они знали меня лучше, чем вы, дитя мое, – отвечала графиня. – Получив свободу, я бы тотчас нашла способ сокрушить их владычество, и потому Кристиан, скорее, решился бы выпустить из клетки львицу, чтобы вступить с нею в единоборство, нежели дать мне хоть малейшую возможность вооружиться для схватки с ним. Но время готовило мне свободу и отмщение – у меня все еще оставались на острове друзья и сторонники, хотя и вынужденные смириться перед бурей. Перемена власти обманула ожидания большей части жителей острова. Под предлогом уравнения в правах со всеми остальными подданными мнимой республики новые властители обложили их тяжелыми поборами, урезали их привилегии, отменили свободы. Когда появились вести о переменах, происходящих в Британии, я узнала о чувствах островитян. Кэлкот и другие действовали с большим рвением и преданностью, и восстание, своею неожиданностью и успехом подобное тому, которое превратило меня в пленницу, вернуло мне свободу и власть над островом Мэн в качестве регентши при моем сыне, малолетнем графе Дерби. Разумеется, я тотчас же воспользовалась этой властью, дабы воздать по справедливости изменнику Кристиану.

– Значит ли это, сударыня, – сказала леди Певерил, которая, зная о гордом нраве и честолюбии графини, едва ли подозревала, однако, до каких крайностей они могли ее довести, – значит ли это, что вы заключили Кристиана в темницу?

– Да, дитя мое, в надежную темницу, из которой разбойник никогда не вырвется.

Бриджнорт, который незаметно для себя подошел к ним и с жадным любопытством, коего уже не мог более скрыть, прислушивался к разговору, внезапно воскликнул:

– Надеюсь, сударыня, вы не осмелились…

Графиня, в свою очередь, прервала его словами:

– Не знаю, кто вы такой, что беретесь задавать мне вопросы, но вы, наверное, не знаете меня, если указываете, что я смею и чего не смею делать. Но вас, как видно, интересует судьба этого Кристиана. Сейчас вы о ней услышите. Как только я вступила в свои законные права, я приказала демпстеру предать изменника верховному суду согласно законам, предписанным древнейшими уложениями острова. Заседание суда состоялось в присутствии демпстера и всех двадцати четырех членов законодательного собрания, под сводом небес на склонах холма Зонвальд, где в древние времена вершили свой справедливый суд друиды{68} и скальды{69}. Преступнику дозволено было выступить в свою защиту с пространною речью, которая свелась к пустым ссылкам на заботу об общественном благе, – они извечно украшают уродливый фасад измены. Преступление Кристиана было доказано, и его постигла участь изменника.

– Надеюсь, этот приговор еще не исполнен? – невольно содрогнувшись, произнесла леди Певерил.

– Какая глупость, Маргарет, – резко возразила ей графиня, – неужели вы думаете, что я стала бы ждать, покуда какие-нибудь жалкие интриги нового английского двора могли бы помешать осуществлению этого акта справедливости? Нет, дитя мое, с суда он отправился прямо к месту казни, задержавшись лишь на столько времени, сколько было необходимо для спасения его души. Он был расстрелян шеренгой мушкетеров на обычном месте казни, называемом Хэнго-хилл.

Бриджнорт испустил тяжкий стон и принялся ломать руки.

– Коль скоро вы принимаете такое участие в этом преступнике, – продолжала графиня, обращаясь к Бриджнорту, – то я могу воздать ему должное, сказав вам, что он принял смерть с твердостью и мужеством, достойными его прежней жизни, которая, не считая этого чудовищного акта неблагодарности и измены, была честной и благородной. Но что из того? Лицемер будет слыть святым, а подлый изменник – человеком чести до тех пор, пока благоприятный случай, этот вернейший пробный камень, не отличит обманчивую позолоту от золота.

– Это ложь, женщина, это ложь! – воскликнул Бриджнорт, не в силах более скрыть свое негодование.

– Что это значит, мистер Бриджнорт? – изумленно спросила леди Певерил. – Неужели этот Кристиан так вам дорог, что ради него вы готовы оскорбить графиню Дерби в моем доме?

– Не говорите мне о графских титулах и светских приличиях, – отвечал Бриджнорт, – горе и гнев не оставляют мне времени для пустых церемоний, питающих тщеславие взрослых детей. О Кристиан, ты был достоин, вполне достоин своего имени! Друг мой, брат мой, брат моей незабвенной Алисы, единственный спутник моего горестного одиночества! Неужели тебя безжалостно лишила жизни фурия, которая, если бы не ты, заслуженно заплатила бы своею кровью за потоки крови святых праведников, пролитые ею вместе с ее тираном мужем! Да, жестокая убийца, – продолжал он, обращаясь к графине, – человек, которого ты умертвила, одержимая слепою местью, в течение многих лет приносил веления своей совести в жертву интересам твоего дома и не оставлял его до тех пор, пока твоя безумная жажда власти не привела на край гибели маленькую общину, в которой он родился. Даже заточив тебя в тюрьму, он действовал подобно друзьям безумца, которые заковывают его в цепи ради его же собственного спасения; я могу засвидетельствовать, что только он один ограждал тебя от гнева английской палаты общин, и, если бы не его старания, ты, подобно грешной жене Ахава{70}, понесла бы кару за свои злодейства.