– Майор Бриджнорт, – сказала леди Певерил, – вы всегда отличались умеренностью, во всяком случае, сравнительной умеренностью, и любили свою веру, не питая ненависти к чужой.
– Нет нужды вспоминать, каким я был, отравленный ядом горечи и опутанный греховными узами беззакония, – возразил он. – Я был тогда подобен Галлиону{113}, который не заботился о вере. Я был привязан к земным благам, я дорожил мирскою славой и честью, помыслы мои устремлены были к земле, а если я порою и возносил их к Небу, то это были холодные, пустые фарисейские умствовании; я не принес на алтарь ничего, кроме соломы и плевел. Господь, наказуя, взыскал меня Своею милостью: я был лишен всего, чем дорожил на земле; моя мирская честь была у меня отнята; подобно изгнаннику, покинул я дом отцов своих, одинокий и несчастный, осмеянный, поруганный и обесчещенный. Но неисповедимы пути Всевышнего. Сими средствами Господь поставил меня поборником истины, готовым презреть свое земное существование ради торжества справедливости. Но не об этом хотел я говорить с вами. Вы спасли земную жизнь моему дитяти, так позвольте же мне спасти вас для вечного блаженства.
Леди Певерил молчала. Они приближались к месту, где аллея выходила на дорогу, или, вернее, на тропинку, которая вилась по неогороженному общинному лугу; по ней леди Певерил должна была идти до поворота к Мартиндейлскому парку. Теперь она думала только о том, как бы поскорее добраться до освещенного луной поля, и, желая избежать задержки, не стала отвечать Бриджнорту. Однако, когда они дошли до перекрестка, майор взял ее за руку и попросил – или, скорее, велел – остановиться. Леди Певерил повиновалась. Он указал на огромный старый дуб, который рос на вершине холма в том месте, где кончалась аллея и начиналось открытое поле. За аллеей ярко светила луна, и в потоке лучей, лившихся на могучее дерево, она ясно увидела, что одна сторона его разбита молнией.
– Помните ли, когда мы в последний раз смотрели с вами на это дерево? – спросил майор. – Я привез вашему мужу из Лондона охранную грамоту комитета{114}, и, подъехав к этому самому месту, где мы сейчас стоим, я встретил вас и мою покойную Алису, а возле вас играли двое… двое моих любимых деток. Я соскочил с лошади. Для нее я был супругом, для них – отцом, для вас – желанным и уважаемым благодетелем. Что я теперь? – Он закрыл лицо рукой и в отчаянии застонал.
При виде такого горя из уст леди Певерил невольно вырвались слова утешения.
– Мистер Бриджнорт, – сказала она, – исповедуя и свято чтя свою веру, я не порицаю чужой и радуюсь, что вы нашли в вашей вере облегчение своих земных горестей. Но разве все христианские религии не учат нас скорбию смягчать сердца наши?
– Да, женщина, подобно тому, как молния, разбившая ствол сего дуба, смягчила его древесину, – сурово возразил ей Бриджнорт. – Нет, опаленное огнем дерево сподручнее для работы; иссохшее и ожесточенное сердце лучше всего выполнит долг, возлагаемый на него нынешним несчастным веком. Ни Бог, ни люди не могут долее терпеть необузданное распутство развратников, глумление нечестивцев, презрение к божественным законам, нарушение прав человеческих. Время требует поборников справедливости и мстителей, и в них не будет недостатка.
– Я не отрицаю существования зла, – нехотя проговорила леди Певерил и снова пошла вперед. – Я также знаю – слава богу, по слухам, а не по наблюдениям – о безудержном распутстве нашего века. Но будем надеяться, что его можно искоренить без тех насильственных мер, на которые вы намекаете. Ведь они привели бы к бедствиям второй гражданской войны, а я надеюсь, что вы не помышляете о таких ужасных средствах.
– Они ужасны, но зато верны, – отвечал Бриджнорт. – Кровь пасхального агнца{115} обратила в бегство карающего ангела; жертвы, принесенные на гумне Орны, остановили чуму{116}. Огонь и меч – средства жестокие, но они очищают от скверны.
– Ах, майор Бриджнорт! – воскликнула леди Певерил. – Ужели вы, столь мудрый и умеренный в молодости, могли в преклонных летах усвоить образ мыслей и язык тех, кто, как вы сами убедились, привел себя и отечество наше на край гибели?
– Я не знаю, чем я был тогда, а вы не знаете, что я теперь, – начал было майор, но в эту минуту они вышли на ярко освещенное место, и он внезапно умолк, словно, почувствовав на себе взгляд собеседницы, решил смягчить свой голос и свои выражения.
Теперь, когда леди Певерил смогла ясно разглядеть майора, она убедилась, что он вооружен коротким мечом, а за поясом у него заткнуты пистолеты и кинжал – предосторожность, весьма неожиданная для человека, который прежде очень редко – и то лишь в торжественных случаях – носил легкую шпагу, хотя это и было принято среди джентльменов его круга. Кроме того, выражение лица его, казалось, было исполнено решимости, более суровой, чем обыкновенно; впрочем, оно всегда отличалось скорее мрачностью, нежели любезностью, и леди Певерил, не в силах подавить свои чувства, невольно проговорила:
– Да, майор Бриджнорт, вы и в самом деле переменились.
– Вы видите лишь внешнюю оболочку человека, – возразил он, – внутренняя же перемена еще глубже. Но не о себе хотел я говорить с вами. Я уже сказал, что, коль скоро вы спасли дочь мою от мрака могилы, я хотел бы охранить вашего сына от мрака еще более непроницаемого, который, боюсь, облег все пути отца его.
– Я не могу слушать таких слов о сэре Джефри, – отвечала леди Певерил, – и должна теперь проститься с вами; а когда мы снова встретимся при более благоприятном случае, я выслушаю ваши советы насчет Джулиана, хотя, быть может, и не последую им.
– Возможно, что этот случай никогда не наступит, – сказал Бриджнорт. – Время истекает, вечность приближается. Выслушайте меня! Говорят, вы намерены послать юного Джулиана на этот кровавый остров и поручить его воспитание вашей родственнице, жестокосердной убийце человека, более достойного жить в памяти людей, нежели любой из ее прославленных предков. Таковы слухи. Справедливы ли они?
– Я не осуждаю вас за неприязнь к моей кузине Дерби, мистер Бриджнорт, – проговорила леди Певерил. – Равным образом я не оправдываю ее опрометчивых поступков. Несмотря на это, мы думаем, что в ее доме Джулиан сможет совместно с молодым графом Дерби приобрести образование и манеры, приличествующие его положению.
– Вместе с Проклятием неба и благословением Папы Римского, – сказал Бриджнорт. – Неужто вы, сударыня, столь прозорливая в делах житейских, неужто вы так слепы, что не видите, с какой чудовищною быстротой Рим вновь утверждает власть свою в нашей стране, некогда ценнейшей жемчужине в его беззаконной тиаре? Стариков совращают золотом, молодых – наслаждениями, слабых духом – лестью, трусов – страхом, а храбрых – честолюбием. Тысячи приманок на любой вкус, и в каждой приманке скрыт все тот же смертоносный крючок.
– Я знаю, что моя кузина – католичка[15], – отвечала леди Певерил, – но сын ее, согласно воле своего покойного отца, воспитан в правилах англиканской церкви.
– Можно ли ожидать, что женщина, которая не страшится проливать кровь праведников ни на поле битвы, ни на эшафоте, станет блюсти святость своего обещания, если ее вера предписывает ей его нарушить? А если она даже сдержит свое слово, разве сыну вашему будет лучше оттого, что он погрязнет в болоте вместе со своим отцом? Разве ваши епископальные догматы не тот же папизм? Вся разница лишь в том, что вы поставили на место Папы земного тирана и заменили искаженной обедней на английском языке мессу, которую предшественники ваши читали по-латыни. Но зачем я говорю об этих предметах с женщиной, которая, имея глаза и уши, не может увидеть, услышать и уразуметь того, что одно лишь достойно быть увиденным, услышанным и понятым? Как жаль, что существо столь прекрасное и доброе обречено на слепоту, глухоту и неведение, как и все преходящее на земле!
