Дверь за Виктором захлопнулась, и он остался в карцере один со своими горькими думами…

«Нет, тут что-то не так, — размышлял он. — Не так. Какой-то перегиб. Ну, можно, предположим, допустить, что произошла следственная ошибка, меня оклеветали, неправильно арестовали… Но ведь я-то не виновен. Должны бы немедленно разобраться и освободить меня… Между тем вот прошел уже месяц, и меня не только не освобождают, но даже и не предъявляют никаких обвинений…»

От таких дум у него болела голова и он почти совсем не спал ночами. Да и можно ли было уснуть на голом цементном полу совершенно раздетым? На Викторе была только одна нижняя рубашка. Когда он второпях одевался дома, то даже забыл надеть верхнюю рубаху. Не взял он и ни шляпы, ни кепи. И как он жалел сейчас об этом!.. Он ворочался с боку на бок на жестком полу, не смыкая глаз.

Утомленность все-таки брала свое. Под утро он засыпал неспокойным тревожным сном. Но через полчаса он уже вскакивал окончательно замерзший, трясясь всем телом, как в лихорадке. И, чтобы согреть себя, он начинал делать гимнастические упражнения, прыгал, бегал по камере.

Но это, к сожалению, продолжалось недолго. Дежурный вахтер, заглянув в глазок, тотчас же открывал фортку.

— А ну ложись!.. Ложись!.. — строго приказывал он. — Не нарушай порядка… Ишь ты, растанцевался… Весело ему стало…

— Ведь мне холодно очень, — жаловался Виктор. — Это я для того, чтобы согреться…

— Нельзя!.. Понимаешь, нельзя. Ложись!..

И Виктор был принужден снова ложиться на цементный пол и, дрожа всем телом, дожидаться сигнала подъема.

С какой радостью он вскакивал на ноги, когда слышался желанный голос вахтера, возвещавший:

— Подъем!.. Подъем!..

Виктор снова начинал делать гимнастику. Немного согревался. Потом его водили умываться… Ему в камеру приносили пайку хлеба, сахар, наливали в кружку кипяток. Но он по-прежнему не мог есть. Не мог проглотить куска хлеба и ложку борща. До того уж он был опустошен и подавлен…

После долгого перерыва к Виктору в камеру как-то зашел следователь Картавых. Он глянул на него и захохотал:

— Иисус Христос! — воскликнул он, рассматривая Виктора. — Ей-богу, настоящий Христос… Полнейшее сходство.

Действительно, во всем облике Виктора что-то было от Христа. Такая же бородка, лохматая голова, такое же грустное выражение лица и печаль в глазах.

— Вы доведете, что не только на Христа, но и на самого господа-бога Саваофа будешь похож, — сердито сказал Виктор.

— Эх, дурак ты, дурак! — сожалеюще сказал Картавых. — Дал бы показания, ну и все бы было в порядке… Пищи давали бы вдоволь, папиросы… Был бы чист и одет прилично. Жена передавала бы передачи…

— Жена? — оживился Виктор. — Будьте человеком, гражданин следователь, скажите, как она живет, как дети?

— Ты что, не знаешь, что ли? — делая вид, что удивлен, сказал Картавых. — Через твое упрямство, что не раскалываешься, жена твоя арестована, а дети в приюте…

— Что вы говорите? — прижимая руку к сильно заколотившемуся сердцу, воскликнул в отчаянии Виктор. — За что ж ее?.. За что мучают детей?.. Но, заметив блудливо бегающие глаза следователя, он понял, что тот сказал неправду.

— Вот давай показания, — сказал Картавы к, — тогда и жену освободим, и детей ей вернем.

— Клеветой я не хочу добиваться жене освобождения, — проговорил Виктор. — Она ни в чем не виновата перед Советской властью, ее освободят и так…

— Ну и сиди еще! — озлобленно выкрикнул следователь. — Я из тебя сделаю, что ты не только на Иисуса Христа или бога Саваофа будешь похож, но и на самого духа святого… Не такие герои, как ты, сдавались… А ты, Христосик, как миленький расколешься…

После этого визита следователя Виктор еще сидел недели две-три, а может быть, и четыре. Он уже потерял счет дням. Он не знал, какой был месяц, какой день и число.

А потом Виктор стал психически заболевать. У него появились зрительные галлюцинации.

Он устремлял пристальный взгляд на какое-нибудь грязное, расплывшееся пятно на стене или потолке. Пятно ото неожиданно оживало и превращалось в милое улыбающееся лицо Ольгуни или Андрюши… Дрожа от счастья, Виктор протягивал руки к дорогому видению… Но оно, как дым, расплывалось, и на стене оставалось лишь грязное пятно…

Виктор подходил к двери и смотрел в стеклянный глазок, в который обычно наблюдали за арестантами, и ему в этом маленьком глазке мерещился любимый образ жены… В такие минуты он весь преображался, его охватывала радость, он веселел и от счастья даже готов был отплясывать…

Виктор, конечно, отлично понимал, что психически заболел, но не пугался этого. Наоборот, он так устал нравственно и физически, что хотел уйти из мира действительного в мир воображений.

Если начавшиеся с ним зрительные галлюцинации он мог еще как-то объяснить себе расстройством своей психики, то вот слуховые галлюцинации, которые стали с ним происходить позже, его обманули. Он принял их за действительность, поверил им.

Через незастекленное окошко в камеру Виктора вместе с порывами холодного осеннего воздуха проникали звуки огромной тюрьмы… Все это было жутко слушать. Но человек такое существо, что он ко всему привыкает. Привык и Виктор к тюремным шумам и крикам…

Но однажды он вдруг насторожился. Он услышал такое, от чего его даже ударило в пот, хотя он лежал на цементном полу и дрожал всем телом от стужи.

Приподнявшись с пола, он прислушался.

— Волков — очень талантливый человек, — послышался ему голос, доносившийся через окошко из следовательского кабинета.

— Несомненно, талантливый, — отвечал второй. — Если б он не был талантливым, то разве «Правда» опубликовала бы такой блестящий отзыв о его романе?

От волнения Виктор слышал, как бурно застучало его сердце. «Значит, напечатали все-таки рецензию…» — ликующе подумал он.

Несмотря на то что дежурный вахтер, расхаживавший по длинному коридору, в любую минуту мог заглянуть в глазок, Виктор вскочил на ноги и, взобравшись на радиатор, приник ухом к решетке.

— О его романе, — голос продолжал из следовательского кабинета, высокого мнения Ворошилов.

— Да что там Ворошилов, — отвечал второй. — Ведь сам Сталин высокого мнения о нем.

— Я слышал, что его хотят освободить из тюрьмы, — сказал первый голос.

— Непременно освободят, — поддержал второй.

И сколько потом ни прислушивался Виктор к таинственным голосам, он в этот раз больше ничего о себе не услышал.

Вскоре Виктора перевели в дом предварительного заключения при краевом управлении НКВД.

Его опять посадили в неотапливаемую, холодную камеру с разбитыми заиндевелыми окнами. Правда, в камере стоял стол, было даже два топчана с матрацами и одеялами. Это уже большое удобство, настоящий тюремный комфорт.

В камере находился заключенный. Он очень обрадовался приходу Виктора.

— Рад, очень рад, — пожимая руку Виктору, сказал он. — Я уже затомился здесь один. Давайте познакомимся. Ведунов Прокопий Сергеевич, бывший городской архитектор, а сейчас «враг народа», — засмеялся он.

Это был высокий, седовласый, смуглый, горбоносый человек лет пятидесяти.

— Слышал я о вас, — сказал Виктор и назвал себя.

— О! — изумился архитектор. — Значит, и вас тоже посадили? Не посчитались, что вы писатель… Читал ваши произведения. Прекрасные… Очень нравятся мне… Ну, устраивайтесь, Виктор Георгиевич, вот ваш топчан…

Ведунов был человек начитанный, много знал. С ним нескучно было, он рассказывал Виктору разные истории, вел беседы о литературе, искусстве.

Он уже дал показания, наговорил о себе и своих знакомых всякой небылицы.

— Зачем же вы это сделали? — спросил Виктор негодующе. — Как вы могли наклеветать на себя, а главное, на других?.. Ведь их также могут арестовать, а они ни в чем не виноваты…

— А что я мог поделать? — развел руками архитектор. — Они требуют… Говорят, что так надо… Угрожают физической расправой. А я этого не могу перенести… Нет!.. Нет!! Лучше написать все, что они требуют… И притом, следователи утверждают, что для партии и Советской власти так надо…