В Сазоне открылись необычайные хозяйственные способности, таланты крупного организатора.

К его наблюдательному, всевидящему глазу все так привыкли, что ни единого мало-мальски заслуживающего внимания вопроса без согласия или совета его не решали.

Ежедневно с утра у правления колхоза толпился народ. Люди эти приходили на прием к председателю колхоза для того, чтобы разрешить какой-нибудь наболевший вопрос, удовлетворить ту или другую насущную нужду.

С видом человека, знающего себе цену, принимал Сазон посетителей, внимательно выслушивал их и с мудростью Соломона разрешал те вопросы, которые входили в его компетенцию, и отсылал в стансовет тех граждан, дела которых требовали разрешения.

Приходил домой Сазон обычно уже поздно вечером, утомленный, но радостно взволнованный от сознания того, что он выполняет большую и нужную для страны работу.

В такой поздний час супруга его Анна Сидоровна обычно уже сладко спала. Поужинав, Сазон, чтоб не разбудить жену, тихо раздевался и ложился под ее горячий бок. Тепло, исходящее от спящей жены, его умиляло. Он крепко обнимал ее молодое упругое тело, прижимался.

— Милая моя Сидоровна, — бормотал он блаженно и засыпал.

…Сегодня воскресный день, а поэтому Сазон и Анна позволили себе поспать подольше обычного.

Лежали они на кровати примиренные, ласковые и нежные друг к другу.

На кухне старуха гремела сковородами, готовила завтрак. Проснулись ребята, спавшие на кухне. Начались крики, возня. Старуха шикала на них:

— Тише!.. Тише!.. Разбудите отца с матерью. Нехай еще трошки поспят.

Но Сазон и Анна уже не спали. Они некоторое время лежали молча, прислушиваясь к тому, что делалось на кухне.

— Ну что, Сазонушка, — мягко спросила Анна у мужа, — все у тебя в колхозе в порядке?..

— А что может, Анюта, случиться?.. — усмехнулся Сазон. — Конешное дело, все в порядке. Работы вот только дюже много. Вовек, должно, ее не переделаешь. Дело новое. Ко всему надобно умеючи подойти. Так все бы ничего, да вот только одно у меня зараз беспокойствие есть… И не знаю, что и делать и как быть. Ажно за сердце хватает…

— Что ж это такое?

— Да вот, понимаешь, Анюта, какое дело, — раздумчиво проговорил Сазон. — Дошел до меня слух, что дюже на меня рассерчал Прохор Васильевич Ермаков. Думает, что это я засадил его отца в тюрьму.

— При чем же ты тут. Ведь это дело Концова.

— Так вот поди ж ты, докажи, — сокрушенно проговорил Сазон и, помолчав, продолжал: — Надысь повстречал я Захара Ермакова. Рассказал ему, как все дело было, и просил его написать Прохору Васильевичу об этом.

— Ну, и что же он?

— Обещал.

На кухне заплакал ребенок. Старуха стала утешать его:

— Помолчи, дитятко, помолчи. Я те зараз пампушку с маком дам.

— Ты понимаешь, какое дело-то, Нюра, — повернулся Сазон к жене. Захар просил посоветовать, что ему делать, дескать, вступить в колхоз ай нет.

— Ну, и что ж ты ему ответил?

— Да что ж я ему скажу. Говорю, дело, мол, твое… Боязно мне его в колхоз принимать, по правде сказать.

— Это почему же? — даже приподнялась от изумления Сидоровна. — Не рыпи. Ты ж помнишь небось как уполномоченный Концов мне правый уклон за старика Ермакова пришивал?

— Ну так что? — насупилась Анна. — Мало ли дураков на свете. А ты испугался.

— Эге, брат ты мой! — причмокнул языком Сазон. — Как приклеют ярлык правого уклониста, так попробуй тогда его отклеить.

— Дурак!

— Чего? — опешил Сазон.

— Дурак, говорю, — строго сказала Сидоровна. — Ежели волка бояться, так и в лес не ходить… Что Захар Ермаков кулак, что ли?

— Знамо, не кулак, но отец…

— Отец тоже не кулак. Он пострадал за свою горячность…

— Во! — поднял палец Сазон. — В том-то и дело, дорогая…

— Примите Захара в колхоз, — посоветовала Анна. — Не обижайте человека… Как члены правления на это посмотрят, а?

— Да вряд ли возражать будут.

— Может быть, поехать бы тебе в райком посоветоваться?

— Не стоит, — махнул, рукой Сазон. — Не люблю с ними о таких делах говорить… Есть там умные люди, а есть такие, что их ничем не пробьешь… Затвердят себе что-нибудь одно, как попугаи, ну и не туды и не сюды…

— А Незовибатько говорил об этом?

— Да сказал на всякий случай.

— Ну, и что он?

— Сказал: делай, как тебе твоя совесть подсказывает…

— Вот умница! — восторженно воскликнула Анна. — Правильно говорит.

— Ну, уж и умница, — недовольно проворчал Сазон. — Чего ж тут умного?..

— А то, — заключила Анна, — что работай больше своей башкой.

Некоторое время супружеская чета снова лежала недвижимо и молча, погруженная каждый в свои размышления. Потом, о чем-то вспомнив, Сазон вдруг обиженно нахмурился.

Сидоровна сразу же заметила это.

— Ты что это надулся как мыльный пузырь? — спросила она.

— Ничего, — буркнул Сазон.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Анна. — Опять заревновал? Вообще-то, он мне по нраву. Человек дюже обходительный, — насмехалась над ревностью мужа Сидоровна.

— Брось мне тут заливать, — как обваренный кипятком вскочил Сазон с кровати. — Ежели замечу, что ты с ним фигли-мигли затеваешь, ноги обоим переломаю.

Давясь от смеха, Анна поднялась с кровати, стала одеваться.

Константин чуть было не попал в неприятнейшую историю. На автомашине американского посольства он поехал в городок Серпухов, расположенный в полутора часах езды от Москвы. На окраине городка он разыскал замшелый флигелек старого бухгалтера Чернышева.

Старик был дряхл, глух и полуслеп. Дома он был один. И сколько ему ни втолковывал Константин о цели своего приезда, показывая сверток с деньгами и золотом, присланный сыном, старик не понимал.

— Вы кто же такой будете? — дребезжал его голос. — Ась? — подставлял он ухо к Константину.

— Я — американец, — кричал в его ухо Константин. — Из Америки! Понимаете, из Америки! Привез от вашего сына подарок вам, — указывал он на сверток. — Пересчитайте и дайте мне расписку в получении. Я должен вашему сыну показать ее. Понимаете меня?..

— Ага, значит, из Москвы? — понимающе кивал старик. — А по какому делу? Не насчет ли пенсии? Я писал Калинину. Прослужил я более пятидесяти лет…

Константин снова орал во все горло, разъясняя старику, что он из Америки и привез ему от сына подарок. Но это не помогало.

— Вы погодите немножко, — извиняющимся голосом проскрипел старик. Вот сейчас должна прийти дочка Шура. Вы с ней поговорите. Я, видите, не понимаю вас. Простите меня, пожалуйста, старика…

Пришлось ждать.

Примерно через полчаса пришла черноволосая красивая женщина лет тридцати, очень похожая на своего нью-йоркского брата.

— Я уже догадываюсь, — приподнялся со стула Константин, — что вы сестра моего друга Ивана Прокофьевича. Очень похожи на брата…

— Вашего друга? — растерялась женщина. — Откуда вы его знаете?..

Константин представился как американский журналист, коротко рассказал ей о брате и о цели своего прихода в их дом.

— Вот сверток, — протянул он ей. — Там, возможно, есть и письмо. Пересчитайте деньги и дайте мне расписку в получении или письмо, что хотите. Только, пожалуйста, быстрее. Я очень тороплюсь. И так задержался…

Женщина, побледневшая, растерянная, несколько мгновений в нерешительности держала в руках сверток, потом вдруг лицо ее налилось багрянцем, глаза гневно засверкали.

— Какая наглость! — взвизгнула она, бросая на стол перед Константином сверток. — Мне — труженице, советской женщине, советскому педагогу, предлагать эту подачку? Да как вы смели?.. Хотите поймать меня на свою удочку? Завербовать как шпионку? Вон! Или я сейчас позову милицию.

— Вы не хотите взять это? — изумился Константин, беря сверток. — Ведь это подарок от Ивана Прокофьевича вам с отцом и матерью. Хватит на всю жизнь прожить…

— Вон! — истерически кричала женщина, указывая на дверь. — Никаких мне братьев предателей не нужно.