Герланд пишет, что Плетнев сообщил ей о Горьком следующее. Писатель хорошо оправился после сердечного заболевания, но он терзался морально, желая покинуть СССР и вернуться в Италию. Смерть писателя была обставлена самым грубым образом. Ему дали коробку явно отравленных засахаренных фруктов. Из этой коробки он угостил двух ухаживавших за ним мужчин-санитаров, и оба они быстро умерли. Немедленное вскрытие этих двоих показало, что они погибли от яда. Врачи сохранили это происшествие в полной тайне. (В пользу этого свидетельства есть такое соображение: было явно легче принудить беспартийных врачей — будто бы в интересах покойного или в государственных интересах — подписать фальшивое заключение о смерти, чем заставить их совершить убийство).

Бригитта Герланд обсуждает в своей статье, почему метод убийства Горького был таким грубым. Она задает вопрос: неужели в НКВД не нашлось врачей, способных выполнить более тонкое «медицинское» убийство. И объясняет только тем, что методы НКВД были вообще грубыми.

О Плетневе она говорит, что он умер летом 1953 года, перед ее освобождением.

Проверить этот рассказ пока нет возможности. Но, что касается его правдоподобия, то можно отметить, что, расправляясь с Орджоникидзе, Сталин совершенно не принимал в расчет возможную реакцию врачей, подписавших заключение о «смерти от паралича сердца». Кроме того, внутри НКВД известны случаи прямого отравления людей цианистым калием с последующим медицинским заключением о смерти от сердечного припадка. Так поступили, например, со Слуцким. И Ягода был скорее отравителем, нежели специалистом по медицине.

Однако, разумеется, свидетельство Б. Герланд может быть правдоподобным, но неверным. Мы можем лишь привести его, добавив, что если оно достоверно, то снимает вину со всех врачей, а следовательно бросает сомнение на участие медиков-обвиняемых в каких-либо других «медицинских убийствах». Стоит также отметить, что недавние советские статьи к семидесятилетию со дня рождения Куйбышева ничего не сообщают об обстоятельствах его смерти.[669]

Однако, по крайней мере в отношении смерти Горького, теперь появилось гораздо более убедительное свидетельство. Старый знакомый Горького, американский журналист Дон Левин посетил в 1963 году в Москве 86-летнюю вдову писателя Екатерину Пешкову. Она спокойно сказала американцу, что не сомневается: смерть ее сына Макса была естественной. Г ость заметил на это, что, мол, теперь говорят, что и смерть Максима Горького была естественной. Тут старая женщина пришла в волнение и воскликнула: «Это не совсем так, но не просите меня об этом рассказывать! Если я стану говорить об этом, я три ночи не сомкну глаз».[670]

Это выглядит достаточно категорично — тем более, что в упоминавшейся книге Дубинского-Мухадзе Плетнев и Левин упомянуты в благоприятном контексте.[671] Стало быть, наиболее вероятным остается предположение, что Сталин организовал убийство Горького через Ягоду, но без участия врачей, что если Сталин применил не тот метод, какой описан Бригиттой Герланд, то он ипользовал какой-нибудь другой в том же роде. Тот факт, что в послесталинские годы советские источники ничего не говорят о причинах смерти Горького, лишь добавляет многозначительности к их упорному нежеланию раскрыть обстоятельства убийства Кирова — убийства более политического, а потому, быть может, менее позорного, чем уничтожение старого писателя.

И последнее замечание. Очевидная убежденность вдовы Горького, что смерть Максима Пешкова была естественной, а смерть Горького — нет, полностью совпадает с первыми показаниями Ягоды на процессе. Обращаясь к ответам Ягоды по обстоятельствам убийства Кирова, мы тоже, по иронии судьбы, приходим к заключению, что бывший глава НКВД, единственный из обвиняемых, дал в основном правдивые показания! А если так, то его свидетельство об убийстве

Куйбышева служит хорошим указанием, что из трех других умерших, помимо Горького (Куйбышев, Менжинский, Максим Пешков), один Куйбышев был действительно убит. Но это, конечно, скорее логическая догадка, нежели доказательство: мы пока не можем исключить возможности того, что в этом единственном случае своевременная смерть человека, которого Сталин хотел убрать с дороги, оказалась все же естественной. Нет больших надежд и на то, что очень многое в этом деле дополнительно выйдет наружу, когда откроются секретные советские архивы. Ибо довольно маловероятно, чтобы планы убийств такого рода излагались на бумаге.

На этом мы и вынуждены оставить темный и ужасающий эпизод с «медицинскими убийствами».

Когда с допросами врачей, их «подстрекателей» и «пособников» было покончено, профессор Бурмин огласил ответы лледицинской экспертизы на вопросы, поставленные государственным обвинителем.[672] Эти ответы подтвердили виновность врачей и «установили» ущерб, причиненный здоровью Ежова, основываясь на анализе его мочи. Если не считать короткого закрытого заседания, где Ягода, как было объявлено, «полностью признал организацию им умерщвления товарища М. А. Пешкова», слушание дела было окончено. Но перед самым закрытием судебного следствия Вышинский еще раз вызвал Розенгольца — для мелкого оскорбления.

Обвинитель дал описание талисмана, обнаруженного в кармане обвиняемого, и попросил у суда разрешения прочесть его. Презрительным тоном, под хихиканье зала, Вышинский прочел из Псалмов: «Да восстанет Бог, и расточатся враги Его…» и т. д. Потом спросил Розенгольца: «Как это попало вам в карман?»

Розенгольц: Однажды этот небольшой пакетик, перед уходом моим на работу, жена положила мне в карман. Она сказала, что это на счастье.

Вышинский продолжал юмористическим тоном: «И вы несколько месяцев носили это „счастье“ в заднем кармане?»

Розенгольц: Я даже не обращал внимания…

Вышинский: Все-таки вы видели, что ваша супруга делает?

Розенгольц: Я торопился.

Вышинский: Но вам было сказано, что это семейный талисман на счастье?.[673]

Он подмигнул публике, раздался громкий хохот,[674] и слушание дела закончилось.

Суд возобновил заседание 11 марта — слушались прения сторон и заключительные слова обвиняемых. Все утро, до перерыва, заняла речь прокурора Вышинского. Он начал яростной тирадой:

«Не в первый раз Верховный Суд нашей страны рассматривает дело о тягчайших преступлениях, направленных против блага нашей родины, против нашего социалистического отечества — отечества трудящихся всего мира. Но едва ли я ошибусь, сказав, что впервые нашему суду приходится рассматривать такое дело, как это, рассматривать дело о таких преступлениях и таких злодействах, как те, что прошли перед вашими глазами, что прошли перед глазами всего мира на этом суде, о таких преступниках, как эти преступники, сидящие сейчас перед вами на скамье подсудимых.

С каждым днем и с каждым часом развертывавшееся судебное следствие по настоящему делу показывало все больше и больше, все страшнее и страшнее цепь позорных, небывалых, чудовищных преступлений, совершенных подсудимыми, всю отвратительную цепь злодеяний, перед которыми меркнут и тускнеют злодейства самых закоренелых, самых гнусных, самых разнузданных и подлых преступни-ков».[675]

Потом Вышинский подошел к самой сути дела — с точки зрения сталинской логики:

«Историческое значение этого процесса заключается раньше всего в том, что на этом процессе с исключительной тщательностью и точностью показано, доказано, установлено, что правые, троцкисты, меньшевики, эсеры, буржуазные националисты и так далее и тому подобное являются не чем иным, как беспринципной, безыдейной бандой убийц, шпионов, диверсантов и вредителей…