На следующий день первым был вызван для допроса первый секретарь ЦК КП Белоруссии Шарангович.[548] После уверток и недомолвок предыдущего вечернего заседания Шарангович, несомненно, произвел отличное впечатление на тех наблюдателей, которые симпатизировали режиму, — он «искренне» и полностью признал все обвинения. Он, дескать, был польским шпионом с 1921 года; он сделался видным участником белорусской «национал-фашистской» организации, в которую входили также Голодед, Червяков и большинство партийных руководителей республики. Рыков и Бухарин были прямо связаны с преступной деятельностью этой организации, в том числе с формированием трех террористических групп (две из трех групп намеревались совершить нападение на Ворошилова во время маневров 1936 года).

Велось якобы широкое вредительство, направленное на то, чтобы расстроить хозяйство и вызвать недовольство. Шарангович также распространял будто бы болезни среди скота:

Шарангович:.Я должен также сказать, что в 1932 году была нами распространена чума среди свиней, в результате чего был большой падеж свиней, причем это делалось таким образом, что прививку чумы свиньям делали вреди-тёльски.[549]

… Дальше по сельскому хозяйству я хочу сказать относительно нашей диверсии в области коневодства. В 1936 году в Белоруссии была нами широко распространена анемия. Это проводилось нами с целью, так как конь в Белоруссии играет огромное оборонное значение. Мы стремились подорвать эту сильную базу в случае, если она понадобится в связи с войной…

Вследствие этой меры пало, насколько я помню сейчас, около тридцати тысяч лошадей.[550]

Знаменательно, что Шарангович принял на себя ответственность за эксцессы первого периода коллективизации. Эти эксцессы, оказывается, совершались в антипартийных целях:

Шарангович: В Белоруссии к этому периоду еще насчитывалось около ста тысяч единоличников. Нами была дана установка, что раз единоличник не идет в колхоз, то он является врагом Советской власти. Это было нами сделано в провокационных целях. К единоличникам, сопротивляющимся коллективизации, мы, исходя из своих провокационных установок, применяли такие налоговые мероприятия, которые создавали среди единоличников недовольство и повстанческие настроения.

По счастью, однако, Москва разобралась в чем дело:

Шарангович:…Потом ЦК ВКП[б] принял соответствующие меры для исправления того, что было нами проделано, и положение изменилось. Настроение у единоличников, у той части, которая была спровоцирована, резко улучшилось.[551]

Такое толкование событий 1929-30 годов поистине поразительно и Показывает, насколько сильно и постоянно Сталин был озабочен ситуацией в деревне. Но и в промышленности «национал-фашисты» развернули деятельность в крупном

масштабе:

Шарангович: Энергетика. Здесь, главным образом, внимание концентрировалось в отношении Белгрэса, который снабжает промышленность Витебска, Орши, Могилева. Здесь топливо не подвозилось своевременно. Тормозилось строительство. Конкретно беру Кричевский цементный завод, Оршанский льнокомбинат, Могилевский труболитейный завод….[552]

За Шаранговичем последовал узбекский руководитель Ходжаев. Удобно рассматривать его показания вместе с «признаниями» его коллеги Икрамова, хотя последний допрашивался днем позже.

До сих пор «буржуазный национализм» представляли на процессе Шарангович и, в меньшей степени, Гринько. Теперь, в показаниях двух узбеков, он был выпячен открыто и ясно. Ибо Ходжаев и Икрамов не были подвижными аппаратчиками вроде Шаранговича и Гринько, которые могли посылаться на любую работу в любую республику. Вся их работа прошла в Средней Азии.

Ходжаев и Икрамов представляли также — подобно другим обвиняемым в других сферах — гораздо более широкий слой партийных и советских работников, павших жертвами или намеченных в качестве жертв. Так, например, они оговорили на процессе первого секретаря ЦК и председателя Совнаркома соседнего Таджикистана, возвели обвинения на «уклонистов» в своей собственной республике.

Похоже, что Ходжаев в какой-то степени действительно противился в прошлом централизаторским и денационализа-торским тенденциям сталинизма. Но Икрамов никогда не сопротивлялся им. В компартии Узбекистана эти двое возглавили противостоящие друг другу группировки, но теперь, на суде, они говорили о своем единении в борьбе против режима и объясняли это единение тем, что «центр правых» оказывал на них давление. Икрамов показал, что они «под нажимом Бухарина и под непосредственным руководством Антипова сконтактировали работу двух националистических организаций».[553]

Ходжаев несомненно был наиболее выдающимся и способным узбекским деятелем из всех, кто сразу после революции принял сторону коммунистов в их борьбе против эмира Бухарского. С 1925 года, с первого съезда компартии Узбекистана, Ходжаев стал членом Бюро ЦК КП[б] Узбекистана и в течение долгого времени занимал пост председателя Совнаркома республики.

Но на VII съезд компартии Узбекистана (закончившийся 17 июня 1937 года) Ходжаева даже не выбрали делегатом. 27 июня 1937 года было объявлено о его снятии с должности председателя Совнаркома и исключении из ЦИК Узбекистана. В тот же день «Правда Востока» обрушилась с нападками на «контрреволюционные», «националистические» позиции Ходжаева. Совершенно очевидно, что к этому времени Ходжаев был уже под арестом. Его брат, тоже видный местный партийный работник, покончил самоубийством.[554]

В сентябре 1937 года в Ташкент был послан А. А. Андреев. Он должен был проследить, чтобы террор в Узбекистане принял надлежащий размах. 8 сентября «Правда» объявила, что Ходжаев и еще семь человек, в том числе четыре члена Бюро ЦК КП[б] Узбекистана, были разоблачены как «враги народа», а «первый секретарь ЦК товарищ Икрамов» и все остальные члены Бюро получили порицание за недостаточную бдительность, а два дня спустя, 10 сентября, все та же центральная московская «Правда» уже резко напала и на Икрамова (на сей раз не называя его «товарищем») за то, что он защищал «троцкиста» — одного из секретарей ЦК.

10, 11 и 12 сентября «Правда Востока» печатала нападки на Икрамова, упрекая его в том, что он не противостоял «буржуазному национализму» и поддерживал Ходжаева. Вероятно, он, в согласии с Ходжаевым, «в разгар необоснованных репрессий в 1937 году протестовал против них»,[555] чем и вызвал неудовольствие Сталина. (Поскольку во всем остальном Икрамов был верным сталинцем, его первого среди жертв открытых процессов реабилитировали после XX съезда КПСС).

27 сентября в «Правде» появилось сообщение о том, что Икрамов «изобличен», исключен из партии, и что дело его передано в следственные органы. Тем не менее, он все еще не был арестован. Еще до ареста, сделанного «по личному указанию Сталина»,[556] ему были предъявлены показания оговоривших его лиц. Икрамов начисто отрицал все возведенные против него обвинения, невзирая на то, что с ним четыре раза беседовал сам Ежов.[557] Это по-видимому означает, что Икрамов прибыл в Москву, все еще не находясь под арестом — факт странный, но отнюдь не единственный.

В тюрьме Икрамову была устроена очная ставка с Бухариным,[558] который его оговорил. Тем не менее, Икрамов стал

давать показания лишь на шестой или седьмой день допроса.[559]