Ясно только одно: если «медицинские убийства» и имели место, то выполнялись они по приказам Сталина. Например, Левин, работавший в Кремле, лечивший Сталина и его семью, мог обратиться лично к Сталину после ужасающегоо предложения, сделанного ему Ягодой, — мог бы, если бы не знал, что за кулисами всех действий Ягоды стоял сам Сталин. Заявление на суде,[663] что Левин-де счел приказ одного Ягоды недостаточным, и этот приказ был подкреплен прямым указанием Енукидзе, было полнейшей бессмыслицей. Ведь Енукидзе был тогда намного более слабой и менее внушительной фигурой, чем сам Ягода. Был в СССР только один человек, более сильный, чем Ягода, и способный ему приказывать…

Вся эта история (если в ней есть крупица правды) — еще один пример того, как слово «Енукидзе» подставлялось вместо слова «Сталин»; ведь такая же подстановка делалась Ягодой в его показаниях об убийстве Кирова.

Существует простой довод в пользу того, что никаких «медицинских убийств» вообще не было. Довод такой: Сталину нужно было еще несколько убийств после Кирова, чтобы обвинить в них оппозицию и разделаться с нею; и он сумел превратить естественную смерть нескольких человек в убийства. Сам по себе довод безупречен — но он полностью негативный и не дает нам возможности решить, как же обстояло дело в действительности. Логика этого довола не идет дальше следующего предположения: «Если смерть Горького и других была естественной, то Сталин мог использовать ее в своих целях».

Противоположный (и не менее общепринятый) довод столь же силен, как и предыдущий. Утверждается, что Куйбышев и Горький были препятствиями для Сталина, а как Сталин умел избавляться от препятствий — известно достаточно хорошо. Предположить, что Сталин и Ягода могли обратиться к методу «медицинских убийств» — значит нисколько не выйти за рамки их характеров, достаточно изученных по другим примерам.

Лучше, следовательно, обратить внимание на детали самого дела.

Прежде всего, есть показания Ягоды на утреннем судебном заседании 8 марта, где он признает себя виновным в умерщвлении Куйбышева и Горького, но не Пешкова и не Менжинского.

Отметим, что в целом первичные показания Ягоды по другим темам выглядят настолько правдоподобно, насколько было возможно в той ситуации. Его рассказ об обстоятельствах убийства Кирова, например, представляется весьма достоверным — за исключением того, по чьему указанию он действовал. Даже по этому пункту Ягода сумел сделать определенный намек, когда обронил при допросе: «это было немного не так».[664] Эта туманная фраза вернее всего должна была быть понята так, что определенное имя опускается или нарочно заменяется другим.

Или, опять-таки, Ягода не признал себя виновным в шпионаже — и нет сомнения, что это была правда. Так что, когда мы подходим к его странному признанию вины в двух убийствах и непризнанию вины в двух других в ходе того же первого допроса — у нас есть, по крайней мере, основания более внимательно рассматривать то, что он тогда говорил.

Что касается Менжинского, то есть и дополнительный штрих: «самоопровержение» Казакова в последнюю минуту его допроса. Это выглядит решающим обстоятельством. Почти наверняка Менжинский не был умерщвлен врачами (хотя, конечно, мог быть устранен каким-нибудь другим способом).

Если же говорить о сыне Горького Пешкове, то весь замысел его убийства выглядит практически бессмысленным. Ягода справедливо заметил: «никакого смысла в его убийстве не вижу».[665] Тот факт, что жена Пешкова была любовницей Ягоды, мало добавляет к этой мотивировке. Он ведь никогда не обещал на ней жениться; он был женатым человеком и в последующие три года не делал никаких попыток убить свою жену или развестись с нею. Кроме того, сам метод убийства Пешкова — даже в том виде, в каком он был изложен на суде — выглядит, мягко говоря, не очень убедительным. Недаром же он послужил основой для одного из эпизодов блистательной сатиры английского писателя Джорджа Орвелла «Скотский хутор»(1944). У Орвелла описано, как сельскохозяйственные животные захватили однажды власть на хуторе и изгнали оттуда людей. Постепенно править хутором стали исключительно свиньи, а один боров — Наполеон — сделался вождем. С помощью преданных ему псов он стал чинить суд и расправу. И вот, пишет Орвелл, две овцы «повинились в убийстве старого барана, особенно преданного сторонника Наполеона, которого они загнали насмерть, гоняя вокруг костра, когда у него был кашель. Их тут же казнили».[666]

Совсем по-иному обстояло дело с Куйбышевым и Горьким. Ягода признался в убийстве этих двоих — и у Сталина были определенные и настоятельные причины желать как раз их убийства.

Это еще не подтверждает, конечно, что Сталин их убил. В отношении Куйбышева мы можем только отметить, что его называют теперь как одного из троих главных противников сталинского террора в составе Политбюро. Смерть двух других — Кирова и Орджоникидзе, — как мы знаем, была делом рук Сталина. Он покончил с ними разными, но одинаково коварными путями, причем в случае Орджоникидзе это был фальсифицированный сердечный приступ. Стало быть «сердечный приступ» Куйбышева ни в коем случае не может быть просто принят на веру. Более того, живой Куйбышев мог на протяжении 1935 года представлять особо трудное препятствие на пути Сталина к осуществлению его планов — и он умер точно в тот момент, когда Сталин начал нападение на других главных противников расправы с Зиновьевым и Каменевым.

Однако, как бы вопреки сказанному, у нас нет никаких позитивных свидетельств об убийстве. Мы можем, во всяком случае, исключить здесь виновность врачей. Ведь, согласно обвинениям на процессе, они якобы постепенно подрывали здоровье Куйбышева, оставляли его без медицинского наблюдения и позволили в день смерти выйти на работу как обычно. Это слишком уж окольный и неубедительный метод убийства! Наиболее вероятно, что если Куйбышев и был уничтожен, то сделали это не врачи.

Наиболее интересна и важна смерть Горького. Ибо, проживи больной писатель еще несколько месяцев, он серьезно помешал бы планам Сталина начать процесс Зиновьева-Каменева в августе 1936 года, в период отпусков. Отсрочка начала процесса до того времени, когда члены Политбюро вернулись бы с летнего отдыха, грозила Сталину эффективным сопротивлением в Политбюро и ЦК. Но как было заставить Горького замолчать без его ареста и неизбежного международного скандала? Неплохо сказал — с другими намерениями — Вышинский в своей обвинительной речи: «Как же можно было в нашей стране, в условиях Советского государства, как они могли лишить Горького возможности проявлять политическую активность, иначе как остановив его жизнь?».[667]

Но опять-таки, какая-либо вина профессора Плетнева представляется исключительно маловероятной. Против этого вопиет вся его репутация. Метод шантажа, примененный органами НКВД к Плетневу в 1936-37 году, ясно показывает, что имелось в виду сокрушить и скомпрометировать ни в чем не повинного человека. И, по крайней мере в этом случае, трудно предположить, чтобы Левин мог применять неправильное лечение, инкриминированное ему на суде, без ведома и согласия Плетнева. Стало быть, не виноват и он.

Американский журналист Уолтер Дюранти, присутствовавший на процессе, поверил почти всему, что там говорилось, и поведал миру о своей «поддержке» процесса. Но даже он сильно сомневался в виновности врачей!

Что касается смерти Горького, то, возможно, он и был убит, но только не Плетневым и не Левиным.

Социал-демократка, журналистка Бригитта Герланд, сидевшая в лагере на Воркуте с 1948 по 1953 год, описывает свое знакомство с доктором Плетневым, которому было уже за восемьдесят. По словам Герланд, он продолжал работать лагерным врачом. Журналистка пишет, что двадцатипятилетний срок заключения Плетневу был снижен до десяти лет, но по окончании этих десяти лет он так и не был освобожден.[668]