Фестивальную деревню я покидал утром. На выезде было тесно. Переполненные легковушки, грузовики, автобусы неторопко выбирались на дорогу. Нигерийцы улыбались, кому-то кричали, махали на прощанье. Они разъезжались, чтобы через год встретиться в Аргунгу снова...

Ю. Долетов

Волны

И жило озеро, заволновалось. Вал за валом, гряда за грядой! Поступательный бег обрывается у берегов, где набегающие ряды волн разлетаются пенными веерами. А иногда кажется, что они уходят под скалистую кромку берега, перематываясь назад, как огромный транспортер, и в другом конце озера снова выныривают и повторно устремляются вперед. А дай этой волне полный разбег, так она обогнет всю Землю и уйдет в космос — экая силища!

Душа перенимает это волнение. Волны — они ведь суть бытия: его ритм, его рисунок. Душа ли волнуется, озеро ли волнуется — разное это волнение, а вместе с тем единосущее, выражаемое одним полнозвучным словом — волна...

Волны сочетают в себе явное и неуловимое. Вот идет волна, сминая другую, потом пропадает и возрождается вновь. То гребешком беспричинно вспыхнет, то опадет кружевами пены, то лиловая на перегибе, то изумрудная. Быстролетны эти превращенья, непостижимы. Осыпаются сверкающие гребешки и снова взлетают ввысь. Видишь, как загибается стеклянный верх волны, с шумом захватывая воздух в образующуюся полость? Так рождается пенный гребень. Останови мгновенье и рассмотри волну на взлете. Пузырьки воздуха, сливаясь серебряной толчеей, сверкают на пиках водяного хребта. В прозрачных оболочках этих мгновенных пузырьков запаяны радуги. Зеленый накат волны сверкает мириадами таких пузырьков, будто поверху кварцем выложен. Но трудно удержать в фокусе одно мгновенье. И вот лопаются кварцевые пузырьки, шелестящей пеной скатываясь к подножию волны. Заросли камыша чередуются, не смешиваясь, с тростниками. В этой озерной чересполосице есть свой ритм, свой порядок. Любо тебе загнать лодку в высокую чащобу, слыша настороженный шелест сдвигающихся за кормой зеленых стен. Словно кулисы смыкаются, полог за полог заходит. Это хорошо — потеряться иногда в зеленом безвестье, нырнуть в зеленое забытье, насладиться зеленым уютом. Чувство защищенности обретаешь ты в заводи, чувство покоя. Здесь, в добром плену тростника, душа отдыхает и очищается. А потом как хорошо снова выйти на простор, на ветер! Тростники раздвигаются, уже провожая тебя. Все больше просветов впереди, все разреженней заросли. И вот уже последние стебли, нырнув под лодку, гибко расправляются за кормой и отряхивают блескучие капли.

Островок-эфемерида

Схлынет половодье — погляди на скалы: как будто разлиновано все их подножие, вчера еще скрытое под водой. Взбаламученное разливом, озеро как на дрожжах поднималось, раздавалось вширь. Поднимаясь, оно мерило свой рост, отчерчивая полоски на затиненном камне. Полоски эти — как замеры уровней, как зарубки времени. Спадет озеро — и вот она, хроника полой воды! Пепельно-розовые, желтовато-белые, серо-зеленые слои — будто не диабаз это, а продольный шлиф многоцветного сланца.

Но уж больно поспешно спадает в этом году вода, маясь от жары и безветрия. Ни одной морщинки на озере, ни малейшего всплеска. Лишь верхушки отраженных елок чуть зыблются в распаренном зеркале, струясь куда-то вглубь, на знобкое дно.

Открылись на озере островки-эфемериды; вчерашние луды стали сушью. Вода отступила, зазияла мелями. Лошадей с острова на остров перегоняют вброд; дощатый причалец со дня на день приходится подтягивать к уходящей воде. Обсыхают донные камни, — неужели еще недавно вокруг них зыбились изумрудным туманом водоросли-нитчатки? Теперь, на прогретом воздухе, зримо означались их стекловидные волоконца, хрупкие и ломкие. Эти светлые прядки делают камень живым, похожим на голову сказочной берегини.

А самое удивительное — трава на островах-сеголетках. Сколько лет ждали своего часа корни, семена, почки? Когда черед их настанет? Щуки стояли над ними как затаившиеся субмарины; перебрасывались солнечными зайчиками молодые лещи. Пыталась трава пробить прозрачную скорлупу воды, вострила зеленые стрелы — и отступала: слишком высоко лежали листья кувшинок, маня к заветной границе... И вот теперь заторопились отчаявшиеся травы. Хвощ поднялся там, где прошлым летом мы ставили сети: не каждый год хватает ему трубочек-звеньев, чтоб достроить, дотянуть себя до воздуха, перемахнуть за прозрачную грань. А теперь воля!

Плакун-трава уже и отцвести успела, осыпав семена из серо-розовых кистей. Желтой искрой засветился прибрежный лютик, качаясь на тонких стебельках. Лобелия цветет прямо на суше — приземистая, спокойная. Не пришлось в этом году тянуть сквозь хрустальные толщи шест-стебелек, на котором фонариками висят белые цветы... Задумаешься: а сколько слоев реальности таится от глаза, как таился вот этот островок, вынашивая свою будущность и под коркой льда, и под ясными зеркалами?!

Возможно, с островками этими и вовсе не встретишься в будущем: ведь сушь такая приходится раз-два на полвека. Посмотри на них внимательно, обласкав взглядом, вложи в память понадежнее. Начнутся дожди — и островки, словно маленькие Атлантиды, уйдут под воду. Приезжай сюда в друголетье с подводной маской; пугани стаю мальков там, где сейчас вьются малахитовые стрекозы. Долготерпеньем удивили тебя островки, умением ждать часа, который возместит все. Часа, когда заколосится осока посреди воды и слетятся чайки к неузнанному ночлегу. Мгновенье ли, вечность ли — не это суть важно. Главное — сбыться: сейчас или через полвека, но осуществить себя, добраться до воздуха, до свободы. Об этом шумели травы на островке, которого уже нет. Но нет — до времени.

Порубежье

Обмякло распаренное озеро, будто тонкий слой клея разлит по воде.

Изредка блеснет над озером рыбешка — опишет сверкающую дугу и снова сиганет в свое прохладное подзеркалье. Высверк ее как блиц-вспышка: заснять неведомый мир и унести на дно его образ...

А другие рыбешки — так те только зеркало шелохнут, пустив по нему тонкие круги, вложенные друг в друга, как годовые кольца. В такую жарынь круги эти почему-то особенно далеко расходятся — от середины ламбушки до самого берега доходит кольцевой валик, исчезая под бурым навесом сфагновых мхов. А кажется, и дальше идет эта волна, становясь невидимой. Будто сигналят кому-то наугад рыбы, посылая вдаль эту световолну, как и мы посылаем в безвестье эфирные кольца своих радиоволн. Для рыб разъединенность озер — как для нас разобщенность галактик.

Шарики ежеголовок — как маленькие зонды, поднявшиеся над поверхностью озера. Па одном стебельке целая связка таких шариков в небо тянется! Видно, проведать хотят о чем-то в надводном мире, отправляя добытую информацию по легкому кабелю стебля. В глубину, где залегают корни, приходит свет, пойманный этими шариками. Парят они над озером, как маленькие спутники, налаживая связь двух миров — двух пограничных сред: воды и воздуха.

Жизнь этого порубежья особенно заманчива. Ведь именно там возникают наиболее интересные формы. Вот лист белой лилии — его розоватая изнанка лежит на воде, а зеленая сторона дышит воздухом. Лист такой конструкции в равной степени немыслим ни для донных водорослей, ни для наземных растений. Он — как тонкая секущая плоскость, разъединяющая (или объединяющая?) два голубых полушария: небесное и озерное. Лист-посредник, лист-порубежник.

А водомерки на коньках-иголочках? Кто еще с такой легкостью может скользить по тонкой, как волос, поверхности натяжения? Это их экологическая ниша; здесь у водомерок почти нет соперников. Далеко от берега уходят они. Однако всегда предпочитают иметь на виду озерные луга гречихи или цветущего рдеста. Они среди этих лугов что кузнечики на обычных полянах.